Гигантские зайцы и другие птицы

Архивный материал 2017 года

Автор: Ираклий Квирикадзе

Кое-кто может заподозрить его в склонности к преувеличениям. Хотите верьте, хотите нет... Он же не утверждает, что Федерико Феллини в действительности был у него дома, ел сациви его мамы, играл в бильярд с его слепой двоюродной сестрой Лизой и проиграл ей. Он - Ираклий Квирикадзе, сценарист фильмов «Лунный папа», «Влюбленный повар», «27 потерянных поцелуев», выдвинутых на премию «Оскар».

Христофор Колумб открыл Америку. Магелан совершил кругосветное плавание. Амундсен первый оказался на Северном полюсе (если я не ошибаюсь). Ни с одним из этих великих путешественников я не был знаком. Но зато я знал других великих первооткрывателей лично.

Поль Данилю был праправнук наполеоновского артиллериста, попавшего в русский плен под Смоленском. В моем городе Батуми Поль Данилю имел кличку Дарданел. Встретить его можно было в пивной, в бильярдной, в театре, где он работал статистом, а также в Круглом саду, у подножия памятника Ленину. Иногда он захаживал к нам в дом, сидел в обеденной комнате перед большой картой мира.

Вскоре на карте появились острова, очень аккуратно нарисованные в самом центре Тихого океана. Назывались они Дарданельскими. Я вырос с сознанием их реального существования. Помню, даже спрашивал маму: «Почему Дарданельский пролив и Дарданельские острова так далеко друг от друга?»

И вот недавно, живя в Америке, оказавшись у врача ухо-горло-нос, сидя в его приемной, я от нечего делать стал разглядывать висящую на стене карту мира и поразился, не обнаружив в центре Тихого океана Дарданельских островов. Спросил в магазине на Милдред авеню, где торгуют глобусами и картами, почему на них нет группы Дарданельских островов. Меня подняли на смех. Я расстроился: неужели столько лет я был географическим идиотом? 

Но я же помню, как Дарданел хвастался островами своего имени. Рассказывал мне о фауне островов, о том, что там живут редчайшие длинношерстые кони, гигантские зайцы, что там есть непрекращающееся эхо! Дарданельцы, со слов Дарданела, говорят и поют шепотом, так как громкие голоса натыкаются на горные изгибы и могут неделями повторяться. Поэтому там люди никогда не ругаются. 

«Представляешь, кто-то крикнет: “Квирикадзе, ты жопа”, — и месяц, куда ни пойдешь, ты слышишь с интервалами три-четыре секунды: “Квирикадзе Ираклий, ты жопа». «Когда вырасту, поеду на острова и прокричу кое-что в ответ на “Квирикадзе Ираклий, ты жопа”», — думал я. Как-то Дарданел, угощаясь чаем с домашним мармеладом (мама была великим кондитером), сообщил мне, что люди покинули острова, не выдержав пыток эхом. «Остались лишь гигантские зайцы».

И вот теперь, сорок лет спустя, — полное разочарование. Почему Дарданел дурачил меня? Призвать к ответу его невозможно. Умер он, как курица. Объясню, что значит «как курица».

В театре, где он работал статистом, а я, повзрослев, помощником режиссера, как-то ставили оперу «Демон» М. Ю. Лермонтова. Сцена представляла собой Кавказские горы. Через зрительный зал над головами сидящих в партере был протянут стальной трос. По нему, размахивая марлевыми крыльями, скользил статист, изображающий Демона. Достигнув фанерных гор, он исчезал за ними, а на сцену выбегал певец с такими же марлевыми крыльями и начинал петь знаменитую арию: «Печальный Демон, дух изгнанья, летал над…»

В тот вечер над залом летел Дарданел. У самой сцены Демон остановился. Что-то испортилось в механике. Какое-то время Дарданел махал крыльями, надеясь, что кольцо, продетое сквозь трос, продолжит скольжение и он долетит до желанных гор. Но, увы! Оркестр уже играл вступление к арии. Демон-певец не знал, что делать: как выйти на сцену, если статист, изображающий Демона в полете застрял на тросе. 

Зрители стали смеяться, когда Демон-певец все же вышел и запел, не обращая внимания на «себя», застывшего в воздухе. У Дарданела свалился ботинок, попал кому-то в голову. Зал гоготал. Когда на зрителей упало крыло демона, певец прервал пение и закричал Дарданелу: «Прекрати, сволочь, дай допеть арию!» И тут случилось совсем несмешное. Расслабился ремень, котором Дарданел крепился к стальному тросу. Пролетев несколько метров, он повис, как курица, вниз головой. Партер повскакал с мест.

Администратор театра закричал: «Быстро лестницу!» Внесли стремянку, не дотянулись. Потом внесли пожарную лестницу, долго не могли установить ее среди стульев. Я и двое других помощников взобрались на нее, чтобы снять Дарданела. Он уже не дышал. Так кончил жизнь — смешно и трагично — Поль Данилю, Дарданел. Думаю, его душа поселилась на тех необитаемых островах, среди гигантских зайцев и повторяющегося эха… При жизни его раз десять зарубежные родственники приглашали посетить Францию, но он почему-то не покидал Батуми. Такой вот был странный путешественник.

Двухместная подводная лодка

Второй путешественник, с которым я таки совершил экспедицию на необитаемый остров, имел имя Антон Бузиашвили. У себя в гараже он строил двухместную подводную лодку. Звал меня бежать на ней в Турцию, от Батума до границы было десять километров. В начале шестидесятых все куда-то бежали. Уже звучали «Битлы», в приморском парке можно было купить джинсы «Леви Страус», а телевизор, тайно ночью поднятый на гору, показывал программы стамбульского телевидения.

Антон Бузиашвили строил лодку без единого гвоздя и вообще без металлических деталей (чтобы пограничники не обнаружили). Антон был гений инженерии. Что-то вроде Леонардо да Винчи. Для проверки лодки он выбрал маршрут три километра по морю к крошечному пустому островку Дидица. Летом там организовывали городской пионерский лагерь. В деревянном бараке жили девочки-пионерки, в другом бараке — мальчики. 

Не к месту, но расскажу. Давным-давно, будучи пионером, я влюбился в пионерку Тамару С. А у директора лагеря Папандопуло был частный зоопарк. Однажды из клетки сбежал удав. Нас, пионеров, заперли в бараках, а взрослые (директор, повар, пионервожатые, администраторы) прочесывали с ружьями территорию лагеря день за днем в поисках трехметрового монстра. Удав не находился. 

Мы изнывали взаперти. Любовь моя к Тамаре С. заставила меня ночью сбежать из запертого барака. Сбежала и она, Тамара. В зарослях папоротника мы целовались в атмосфере Альфреда Хичкока. Залезли на дерево. Тамара сказала: «А что если и змей прячется здесь?» Каждая ветка стала казаться удавом. Стало не до поцелуев...

Подводная лодка Антона была размером с винную бочку. Ночью мы погрузились в Черное море, крутили педали, которые, в свою очередь, крутили наружные лопасти. Субмарина скользила под водой в метре от поверхности моря. Дышали мы через полые бамбуковые стволы. Проплыв минут сорок в кромешной тьме, мы ткнулись о пляж пионерлагеря на острове Дидицу и вылезли из лодки. Антон занялся рабочей корректировкой, я же в лунную ночь сквозь кусты пошел к пустым баракам, вспоминая удава, Тамару, и… услышал приглушенные страстные стоны. 

На острове кто-то был… Приблизившись, я бесстыдно стал следить за любовной парой и узнал в женщине маму одного из наших с Антоном общих друзей (сегодня нет в живых ни матери, ни сына, поэтому я описываю эту странную сцену). Мне трудно объяснить, почему я тогда расплакался. В моих слезах был и удав, пристреленный летом, и Тамара С., которая ушла от меня, полюбив прыгуна с шестом Араика Мкртчяна…

Спустя несколько месяцев Антон влюбился в Марину Толстунову,  а так как лодка была двухместной, дал понять мне, что, несмотря на нашу дружбу и антисоветское единомыслие, в Турцию он поплывет с Мариной. Я очень переживал по этому поводу, так как от меня отвернулся компаньон, с которым мы собирались завоевать Голливуд. Мы оба бредили кино.

Через месяц Антон и Марина тайно уплыли и навсегда исчезли из моей жизни. Не знаю, где они, что с ними приключилось, достигли ли они берегов Турции или  их засекли ли их радары советских пограничников?

Закрытие Америки

Третий герой — человек особенный. Я назову его имя и фамилию: Георгий Филиппович Джугашвили. Не будучи даже в дальнем родстве со Сталиным-Джугашвили, он был чрезвычайно горд, что господь подарил ему возможность носить эту фамилию.

Шел 1956 год. Классная комната, на стене карта мира. У карты стоит наш учитель географии Георгий Филиппович Джугашвили. На нем зеленый полувоенный китель, который зовется «сталинка». Усами Георгий смахивает на Иосифа Виссарионовича. Тихим голосом он сообщает классу:

— В западном мире царит разврат и секс. Гангстеры проливают на улицах Нью-Йорка реки крови… В дыму и копоти на небе не видно солнца. В небе умирают птицы, на земле умирают люди. Врагом номер один для всех свободолюбивых людей планеты являются Соединенные Штаты Америки!

Неожиданно учитель берет со стола банку с клеем, сливает на чистый лист бумаги. Мы внимательно слушаем его. Я силюсь понять, почему клей, бумага? Учитель кричит:

— Христофор Колумб открыл Америку! Я закрываю ее!!!

Джугашвили приложил белый лист к Америке. Класс молча смотрит на лист, закрывающее Соединенные Штаты.

Учитель написал на белом пятне: «Америки нет».

Мы разглядываем на карте западное полушарие. Есть Канада, есть Мексика, США нет.

На следующем уроке географии Георгий Филиппович Джугашвили заклеил Англию. Истребив главных капиталистических монстров, учитель вроде бы успокоился. Он не потопил Германию, пощадил Францию. Благодаря синим карандашам на месте Англии плескалось море, а Канада превратилась в остров. Между нею и Мексикой образовался широченный пролив.

Много лет спустя, будучи номинированным на «Оскар» за фильм «1001 рецепт влюбленного кулинара», я рассказал в Гильдии сценаристов Америки эту историю с учителем географии. «Америка есть, понял я, посетив вас. Как замечательно, что не удался фокус Георгия Филипповича Джугашвили».

Совершая путешествие на Британские острова, я тоже очень волновался, а вдруг они затонули под клеем Джугашвили? И вы знаете, Англия есть! Есть английская королева, есть Лондон, Ливерпуль, Челси, есть Шекспир, его театр, есть Биг-Бен, есть даже Шотландия, есть рыжая женщина-модельер Вивьен Вествуд, есть студия, где записывали «Битлы» свои песни, есть знаменитые английские сады, есть панки, двухэтажные автобусы, дом Шерлока Холмса. Все это есть!

И это так замечательно! Кроме разве отсутствия на планете Земля необитаемых Дарданельских островов, где живут гигантские зайцы, где тишина и где не надо ругать меня разными словами. А то крикнет кто «Квирикадзе Ираклий, ты жопа!» — я тут же сяду в двухместную подводную лодку и исчезну, а вы месяц будете слушать беспрерывно «Квирикадзе, ты…». Кому от этого хуже, мне или вам?

Папа, дядя Павел и я в Мексике

Мой папа был оперным певцом и бредил Пеле. Ожидалось первенство мира по футболу в Мексике.

К нам в Батум приехали два представителя Всесоюзной федерации физкультуры и спорта с шестью путевками в страну футбола, серенад, текилы и сомбреро. Путевки были проданы шести счастливчикам (в том числе моему папе и моему дяде Павлу Квирикадзе — второму секретарю горкома комсомола). Счастливчикам завидовали все мужчины города. Наступил день торжественных проводов в Москву, где батумцы должны были влиться в четыре сотни советских футбольных туристов и улететь в Мексику.

В Москве случилось ужасное. Федерация футбола отказала батумцам в поездке. Путевки их оказались фальшивыми. На другое утро в Мехико улетели три самолета туристов. Шесть батумцев, среди них папа, дядя и я (дядя Павел по блату ввел в число «счастливчиков» меня), остались с двумя бочонками вина «Изабелла», 40 литрами чачи, 10 биноклями, множеством аппаратов ФЭД и коробок кубинских сигар «Монтекристо».

Мы были растоптаны. Возвращаться назад в Батум было невозможно: приехать и стать посмешищем в глазах всех горожан — лучше совершить групповое харакири!

Дядина хорошая знакомая Клава Пугачева предложила поехать всем нам в подмосковную деревню Переделкино, к ее тете Алле, у которой большой черно-белый телевизор «Панасоник». Там можно скрыться от мира на три недели — посмотреть футбольные репортажи, а потом вернуться в Батум, будто бы из далекой Мексики. Так мы и сделали.

О, эти незабываемые дни на даче у Аллы Пугачевой (не путать со знаменитой певицей)! Старуха в чеховском пенсне, как она терпела шумную свору грузин, которые орали, плакали, молились, матерились, сидя вокруг телевизора, где по экрану носился великий Пеле, великие французы, англичане, немцы, аргентинцы?!.. К Пугачевой заглядывали великие русские поэты, писатели (переделкинские соседи), которые орали вместе с батумцами, пили вместе с ними вино «Изабелла», уходили одаренные бутылями чачи.

Случались и скандалы: из-за Пеле поэт Евтушенко нокаутировал поэта Блюмкина, тот упал в кусты рододендрона. Алла случайно обнаружила тело Блюмкина, который, придя в себя, кричал, что у него украли желтые американские ботинки. В этот момент великий Эусебио (по-моему, он) забил долгожданный гол… И крики общего ликования заглушили вопли о ботинках.

Я влюбился во внучку советского романиста дважды лауреата Ленинской премии (не назову его звучную фамилию) и вместе с ней тайно уехал в Москву на дедушкину городскую квартиру. Когда батумцы обнаружили мое исчезновение, началась паника. «А вдруг этого идиота увидит на улице Горького кто-нибудь из наших, приехавший по делам в Москву?..»

Ночью в московской квартире появились дважды ленинский лауреат-дедушка, мой дядя Павел и брат моей возлюбленной. Брат — спортсмен-десятиборец — стал бить меня. Дядя, подлец, разглядывал обложки книг лауреата, переведенных на все языки мира. Брат душил меня, дядя просил автограф у великого писателя. Потом меня вернули в Переделкино.

Алла Пугачева лечила избитого травами, настоями… Футбольный чемпионат «пересек экватор». Я вновь сбежал к моей Дульцинее. Меня сняли с автобуса. На этот раз бил дядя Павел.

Весь мир говорил только о футболе. Литераторы-переделкинцы допивали запасы чачи батумцев. Евтушенко произносил красочный тосты о дружбе двух христианских народов. Читал наизусть «Мцыри».Близился полуфинал.

Папа купил у ленинского лауреата мексиканское сомбреро. Все батумцы сфотографировались в нем. Это было алиби нашего пребывания в Мексике. Литераторы стали приносить одним за другим (откуда?) мексиканские сомбреро. Кто дарил, кто продавал… Финал первенства мира по футболу в Мексике я не смотрел. Мы с Викой (так ее звали) сидели одни в темном кинозале. На экране горел лес, носились испуганные, растерянные звери. Показывали диснеевского Бэмби. Мы с Викой целовались. Горели, не выходя из зала, три сеанса подряд.

Помню наше победоносное возвращение в Батум. На привокзальной площади толпа встречающих родственников. Мы все в сомбреро, на дяде Павле пончо, он вылитый Панчо Вилья. Его сомбреро — всем сомбрерам сомбреро! Раздавая родственникам chewing gum, он радостно восклицал: «Амиго для амиго — всегда амиго!»

Год спустя я сбежал в Москву к Вике. Два года спустя поступил во ВГИК, потому что там училась Вика. Еще год спустя, перед следующим первенством мира по футболу, в Батуми появились те двое из Федерации физкультуры и спорта и нагло продали двадцать путевок на новый чемпионат мира. При полном молчании «мексиканцев».

Ужин с Феллини

Прошли годы, я окончил ВГИК, расстался с Викой. Папа стал петь в Большом, ожидал большие сольные роли, но не дождался…

С Федерико Феллини я столкнулся в перегруженном лифте гостиницы «Москва» в конце шестидесятых. Он отшатнулся от меня, молодого пьяного грузина, который утром возвращался с приема хаши в ресторане «Арагви». Хаши для несведующих – это горячий бульон с потрохами, в который кладут много, много чеснока.

Мне хотелось извиниться перед полубогом за дикий чесночный чад,  но я не знал итальянского и находился в визуальном шоке. Лифтовые попутчики прижали нас друг к другу. Я дышал в ухо маэстро, которого боготворил за «Ночи Кабирии», «Дорогу», «Восемь с половиной». Я хотел вспомнить слова извинения, а губы шептали «грацио». Происходило все это во время очередного московского кинофестиваля.

Уверен, что те полминуты, когда лифт возносил нас, Феллини думал только обо мне: «Да отверни, парень, свою харю». Он вышел из лифта на шестом этаже гостиницы «Москва» и бросил взгляд, который я не могу забыть вот уже пятьдесят с лишним лет…

…Но я хочу рассказать о моей маме Софье Миндадзе, которая была близка мне всю жизнь и которая продолжает не на секунду не отходить от меня — хотя она, как и Феллини, давно уже вознеслась на лифте туда, вверх, на облака…

Мама моя ничем не была знаменита, разве что в молодости плавала марафонские дистанции. Я воспользовался многими историями из ее жизни, когда снимал фильм «Пловец», когда писал сценарии «Лунный папа», «Красные ангелы», «Робинзонада», «27 потерянных поцелуев».

Мне кажется, что если бы я знал итальянский язык, в том лифте я шепнул бы в ухо Феллини: «Дорогой Федерико, прости за чесночный запах. Я ел хаши, он требует много-много тертого чеснока… Давай встретимся в буфете третьего этажа, лучше в “Арагви”, нет, встретимся у меня дома… мама приготовит сациви, хашламу…»

Феллини прервал бы меня и уверил бы, что он очень любит хашламу, но врачи (сволочи) запрещают есть мясо… «Тогда аджапсандали! Мама делает необыкновенный аджапсандали… И самое главное, Федерико, ты услышишь мамины истории»…

С шестого этажа мы с Федерико бы рванули вниз, взяли такси и вскоре оказались бы на Ракетном бульваре, дом 5, квартира 23.

— Мама, это Феллини! Ты же его любишь!

— Я?

— Мама, это Феллини!!! «Ночи Кабирии»! Ты плакала навзрыд, когда Джельсомина в финале идет по шоссе и улыбается…Помнишь?!

В прихожую выглянул бы папа в полосатой пижаме, смутился, увидев высокого гостя, но не сдержался бы от своей традиционной шутки:

— У всех свой вкус, своя манера: папа любит арбуз, а мама офицера! 

Разлив кахетинское красное, папа ушел в свою комнату — он страдал депрессией. Гостя развлекали я, мама и моя двоюродная сестра Лиза, которая была от рождения слепой, но замечательно играла в бильярд, настолько замечательно, что выиграла две партии у Федерико Феллини. Тот слегка подбалдел и никак не мог поверить, что Лиза слепая.

Сели за стол. Лиза была тамадой, мама рассказала Федерико историю о том, как она в Батуми хотела приготовить чахохбили из курицы…

Мама была одна дома. Курица бегала по балкону. Вооружившись большим кухонным ножом, мама, словив ее, спустилась по лестнице во двор. За кустом рододендрона она отсекла птице голову. Дождавшись, когда безголовая прекратит последний в жизни танец, мама начала подниматься вверх по винтовой скрипучей лестнице.

На маме старый халат, в одной руке окровавленный нож, в другой бездыханная чернушка. В это время вниз по лестнице спускаются соседи, муж и жена Ахобадзе. Муж Пармен играл в оперном оркестре филармонии на флейте пикколо. Жена Мака страдала приступами легкой шизофрении, в год два-три раза Пармен возил ее в сумасшедший дом на лечение. Пролежав неделю, Мака выходила из дурдома свежая, веселая, энергичная.

Сейчас, одетая в шелковое платье, с крупными фальшивыми жемчугами на шее и в шляпке с вуалью, она выглядела вполне респектабельно.

Вот такие Ахобадзе спускались по винтовой лестнице, когда мама несла безголовую курицу и кровавый нож.

На третьем этаже они встретились, и Мака, схватив мою маму, крикнула мужу:

— Пармен, не надейся сдать меня в сумасшедший дом, если с нами не поедет Софа!!!

Муж пытался оттянуть жену от маминого  халата, но Мака вцепилась в него мертвой хваткой и повторяла: «Нет, нет, нет, только с тобой, Софа».

Внизу Ахобадзе ждало вызванное такси. Пармен попросил маму: «Сядем в машину довезу Маку, в минуту оформлю документы, сдам ее, привезу тебя назад».

В халате, с ножом, с обезглавленной курицей мама приехала в сумасшедший дом. По требованию Маки («Софа, будь со мной!») мама оказалась в приемной больницы.

Флейтист пошел оформлять документы. Время шло. Появились два санитара и внимательно посмотрели на двух женщин, сидящих в пустой приемной. Одна интеллигентно улыбалась из-под вуали, вторая в халате, шлепанцах на босую ногу, с курицей и ножом испуганно смотрела на медбратьев. Маму взяли под руки.

— Нет, это не я! Я соседка, вышла ей голову отрубить… и вот случайно…

Медбратья, вежливо улыбаясь, тянули маму по коридору сумасшедшего дома.

— Да поймите, я вышла курице голову отрубить…

Чем больше мама сопротивлялась, тем активнее ее гнали по коридору.

Мама оглянулась. Мака сидела и улыбалась, играя своим фальшивым жемчугом.

— Пармен! — вопила мама. Ей выворачивали руки, отняли нож, курицу.

Маму уложили на кровать, обвязали ремнями, она продолжала кричать…

Конечно же, Федерико Феллини не бывал в моем доме на Ракетном бульваре, 5, кв. 23. Жаль, от меня разил дикий чесночный запах, когда Федерико Феллини поднимался в лифте гостиницы «Москва». Жаль, что я не смог пригласить его на ужин.

Я готов запоздало извиниться и перед ним, и перед медведем из Тобольских лесов…

Извинения

Прости меня, медведь, я убил тебя, не желая того. Простите, Лев Владимирович Семашко, вы судили те соревнования по боксу в Тобольске, где младшая папина сестра Маргарита Квирикадзе рассекла бровь Рустаму Плиеву и кровь долго не могли остановить…

Нет, вы ничего не поймете из моего путаного рассказа, если я не начну сначала…

Моя тетя Маргарита в одно прекрасное утро повела меня в секцию бокса батумского спортобщества «Динамо». Маргарита была возлюбленной чемпиона СССР по боксу в тяжелом весе Алеко Торадзе, и почему-то решила, что ее любимый племянник должен стать боксером. Не просто боксером, а чемпионом СССР, мира и так далее.

В сыром подвале, где висели мешки с песком и стоял ринг, часто не было света — перегорали лампочки. Маргарита заливала керосином лампы, надевала боксерские лапы и тренировала меня.

Боксеры общества «Динамо» сначала посмеивались над странной парой: здоровенной теткой и ее бритоголовым (это она меня брила) племянником. Но потом свыклись. Тем более что Маргарита давала им ценные профессиональные советы.

Все кончилось год спустя в далеком зимнем Тобольске, где на выездных соревнованиях спортобщества «Динамо» меня нокаутировали.

В конце второго раунда, когда раздался гонг, Рустам Плиев врезал мне так, что я рухнул у канатов в красном углу. Маргарита кричала, что удар был нанесен после гонга. Ее не слушали. 

Видя, как мне дают нюхать нашатырь, а я не реагирую, Маргарита пролезла под канатами и ударила Плиева, что тот свалился на пол рядом со мной. Судья Семашко, грубо толкнувший тетю, в мгновение взлетел в воздух и, пролетев несколько метров, упал рядом со мной и Плиевым.

Зал хохотал. Два боксера и судья лежали бездыханные на ринге.

Тете Маргарите за хулиганство присудили 15 суток общественно-исправительных работ. Маргарита пришлась по душе капитану милиции Александру Бакунину. Он в нее влюбился.

Мы с тетей стали жить в красном уголке милицейского участка. Ночами Бакунин приносил вино «Солнцедар», пел Маргарите душещипательные романсы, потом отсылал меня спать в свой кабинет.

Приближался Новый год. Капитан Бакунин решил срубить елку. Он сам сел за руль «черного ворона» и повез тетю и меня в тайгу. Выпив положенную норму — два «Солнцедара», капитан вынул из кабуры пистолет Макарова, вручил его мне и погнал в лес: «Иди, боксер, постреляй».

Из зарешеченных окон «черного ворона» слышались стоны любовников, я углубился в лесную чащу. И тут случилось невероятное. Я не барон Мюнхгаузен, я Ираклий Квирикадзе — поверьте мне… Я услышал истошный крик капитана милиции: «Боксер, боксер,  где “макаров”?!»

В голосе было столько ужаса, что я очертя голову побежал назад — и увидел голого капитана, который отступал от поднявшегося на дыбы огромного бурого медведя.

Я выстрелил.

Медведь и Бакунин разом посмотрели на меня. Медведь взревел и стал оседать. Из «черного ворона» выскочила полуголая тетя Маргарита. Я подошел к бездвижному медведю. Мигающие, полные смерти глаза смотрели на меня. Я заплакал. Я плакал навзрыд. Мне было жаль умирающего гиганта, вина которого была лишь в том, что он набрел на голого писающего капитана милиции…

Прошло много лет. Я никогда больше не надевал боксерских перчаток, никогда не стрелял из пистолета Макарова. Но до сих пор вспоминаю того медведя. Что он хотел сказать перед смертью, глядя на меня мигающим глазом? Я прошу у него прощения.

Арсен, Олеся и киллер Усман

1993 год. Я в Америке. Один. На Милдред-авеню, 17, в Венис-бич, Калифорния, мне снился сахарный бюст моего папы Михаила Квирикадзе. Во сне я понимал, что вижу сон, и был чрезвычайно счастлив и благодарен этому сну…

Когда-то, очень-очень давно, я с папой поехал в город его юности, Хашури, где на сцене Дома культуры в торжественной обстановке ему преподнесли сахарный бюст весом 16 килограммов. Папа держал свое сахарное изваяние, зрители аплодировали.

Мой рассказ посвящен драматическим событиям, разыгравшимся на Милдред-авеню в Венис-бич, Калифорния; папа присутствует в этом рассказе только во сне, но так как двадцатилетний Арсен Хухунашвили разбудил меня в семь утра словами «Дядя Херакл, напиши мне о постоянной теме в фильмах Вуди Аллена» и я, проснувшись, потерял одну из самых дорогих реальностей, то позволю себе продолжить свой сон на страницах моего рассказа…

За три секунды до пробуждения, еще до выноса на сцену сахарного бюста, мне снился пионерский лагерь в Боржоми, где на лето со всей Грузии съехалось триста сексуально озабоченных пионеров обоих полов. В лагерь приехала концертная бригада общества Красного Креста и Красного Полумесяца, с ними певец Михаил Квирикадзе, мой папа.

Нас, пионеров, собрали в столовой. Лектор развесил картонные плакаты и час читал лекцию о пользе донорства и вреде абортов. Мы, затаив дыхание, рассматривали рисунки мужских и женских половых органов. В столовой потушили свет и три бабочки (о чудо!) с фосфоресцирующими крыльями исполнили менуэт Вивальди. Вновь зажегся свет, мы яростно аплодировали пышнотелым женщинам в лифчиках и трико с крыльями за спиной. И тут (о, ужас!) вышел мой папа и запел оперные арии. 

С задних рядов столовой в сторону папы полетела дохлая кошка. Произошло это еще за пятнадцать лет до фильма Феллини «Рим», где в неугодного певца летит дохлая кошка; мой папа схватил эту кошку, попавшую ему в левое ухо, и не задумываясь, метнул ее в ряды пионеров. Поступок грузного, в черном костюме певца очень понравился моим сотоварищам. Папе зааплодировали, и он, вдохновленный, продолжил петь арию Канио.

Аплодисменты перебросили меня во вторую часть сна, где я, взрослый, везу папу в город моей юности. Вы знаете, что секунда сна может вместить в себя огромную информацию, поэтому вы не удивитесь тому, что за секунду до крика Арсена Хухунашвили, моего калифорнийского соседа, я успел прочесть телеграмму, в которой сообщалось, что родной город папы устраивает торжества в честь его шестидесятилетия. 

Была пора поздней осени патриарха Брежнева, большие и малые города Советского Союза выискивали поэтов, полководцев, артистов, философов, прославивших их перед остальным миром. Избранников награждали орденами и медалями. Это приятно оттеняло брежневскую орденоманию. Папин городок Хашури, точнее, его пригород Анара, который разросся вокруг сахарного завода, не имел великих сограждан. Поселку нужен был свой Герой! Свой Юбиляр! Судьба указала пальцем на моего папу!

То, что творилось в Доме культуры, те речи, которые произносились со сцены, — все это ошеломило меня. Если бы я не знал, что все это о моем папе, метавшем дохлых кошек на выездных концертах, я решил бы, что поселок дал миру, по меньшей мере, Лучано Паваротти. Духовой оркестр грянул Вагнера, и на сцену вынесли тот самый бюст.

Утром после банкета мы уезжали из Анары. Пассажиры поезда с нескрываемым любопытством смотрели на певца и его сахарного двойника.

Через неделю дома  мы пили чай, откалывая от бюста папы нос, ухо, подбородок… В момент, когда мама хрустела правым папиным ухом, меня разбудил этот дурацкий крик: «Дядя Херакл, напиши о постоянной теме в фильмах Вуди Аллена».

Надо мной стоял Арсен Хухунашвили, будь он проклят! Он жил за стеной моей «ван бедрум», на Милдред-авеню. Его родители — мои грузинские знакомые. В далекой Грузии они делают неплохие деньги, торгуя марганцем, за счет чего их сын живет и учится в Калифорнии. Арсен хочет быть кинорежиссером. Для этого родители привезли Арсена в Голливуд. Он молод, женщины от него сходят с ума, его обожают танцовщицы кордебалетов русских ресторанов в Лос-Анджелесе. И, может быть, когда-нибудь он станет голливудским режиссером. 

Сейчас Арсен учится в Лос-Анджелесском университете на факультете режиссуры, сдает купленный родителями в Вествуде дом, сам же поселился в «ван бедрум», на одном со мной балконе. В будние дни к нему приходят две, в воскресные — четыре-пять девушек. Тонкие стены дома сделали меня злостным завистником его титанической мужской силы. 

В конце августа появилась Олеся Черненко — двухметровая рыжеволосая украинка. Олеся мечтала стать фотомоделью. С ее появлением иссяк женский поток на Милдред-авеню. Одна афроамериканка пыталась было проникнуть в глубь завоеванной Олесей территории, ее кровь я смывал с моей двери, боясь появления полиции. Стена, разделяющая спальню Арсена с моей спальней, кажется, рухнет в одну из ближайших ночей. «Херакл» — это имя присвоила мне Олеся Черненко… Я не мог отказать Арсену в его утренней просьбе. Тем более что Олеся взялась переводить фильмы Вуди Аллена, которые Арсен взял в видеотеке.

Арсен спал на «Ханне и ее сестрах», «Эни Холл», «Зелинге», «Манхэттене». Днем он постоянно спит, может заснуть в самой необычной позе: нагнется за упавшей монетой и засыпает, тянется с верхней полки книгу снять и засыпает. Олеся сказала, что однажды он заснул, плавая в бассейне Лос-Анджелесского университета.

Как я мог не написать такому соседу домашнее задание «Постоянная тема в фильмах Вуди Аллена»! Тем более папа Арсена радовал меня от случая к случаю скромными, но очень нужными денежными подарками…

Я взял стопку белых листов бумаги и стал думать, как бы я, двадцатилетний студент кинорежиссерского факультета Арсен Хухунашвили, начал статью о Вуди Аллене.

«Вуди Аллен, который имеет работы, деньги, жену, любовницу, живет в Нью-Йорке, хочет найти истину. Не общую, универсальную для всего человечества — такую истину искали коммунисты страны, откуда я приехал, искал Мао Цзэдун, искал Гитлер… Вуди Аллен ищет ее для одного человека. И мне кажется, что маленький человек находит ее в любви. Вуди Аллен ищет любовь в самых неожиданных местах.

В три часа ночи Энни Холл зовет Вуди Аллена, чтобы он убил паука в ванной. Вуди Аллен приезжает на такси. Возлюбленный смело вступает в бой аж с двумя пауками. Под конец Вуди обнимает Энни, которая позвала его ночью, так как ей очень одиноко. Эта сцена — одна из лучших любовных сцен, виденных мною в кино. В сравнении с ней Майкл Дуглас и Шарон Стоун в фильме “Бейсик инстинкт” — две куклы из сырой глины…»

Еще две-три страницы, и я готов был закончить свой киноведческий опус, но услышал громкое стрекотание мотоцикла, подъезжавшего к дому. Олеся, которая  стонала за стеной, замолчала, притихла.

Через минуту я увидел фантастической красоты женскую ногу, которая перешагивала из ночи в мою кровать. Это голая Олеся пробралась от Арсена ко мне по наружному карнизу дома.

«Приехал мой муж Ковальский», — прошептала она. По металлическому балкону шагал кто-то очень грузный.

«Я вот писал про любовь Вуди Аллена», — сказал я. Голая Олеся лежала в моей постели. Глупо было думать о Вуди, даже об Арсене Хухунашвили, который в эту секунду открывал двери незнакомому мне  Ковальскому.

«Потуши свет. Он очень сильный и злой». Олеся предположила, что Ковальский сможет пройти по карнизу ее путь, заглянуть в окно и увидеть свою жену в моей постели. Я потушил настольную лампу и сел на край кровати. В лунном свете мерцали кровавого цвета волосы, медовые глаза,  груди, как среднего размера дыни.

Я почему-то вспомнил пионервожатую Зою Васильевну Лазишвили, которая пустила меня далекой алазанской ночью в свою палатку. Как и тогда в грузинском детстве, здесь, на краю калифорнийской кровати, у меня мелко-мелко забили зубы, во рту появилась оскомина, словно я надкусил неспелую хурму. Олеся приблизилась ко мне, зашептала: «Сейчас он начнет нюхать подушку, а там мой запах. Он всегда находит меня по запаху».

Зубы мои забили громкую дробь. «Что с тобой, Херакл, ты боишься?» Анна Васильевна Лазишвили пятьдесят лет тому назад (50!) задала пионеру Квирикадзе этот же самый вопрос. У пионера так громко стучали зубы, что, казалось, вся Алазанская долина слышит лязг. Присутствие душистых дынь в непосредственной близости от меня и отсутствие решимости во мне рождали этот странный феномен — лязг зубов. «Ковальский играет в симфоническом оркестре на виолончели, но у него страшные кулаки, —  зашептала Олеся, — когда он приезжает в Лос-Анджелес, он убивает моих любовников».

За стеной молчание затянулось. Что там происходит? Как я могу помочь другу-студенту? Зайти сказать, что я написал «Постоянную тему в фильмах Вуди Аллена»?

А может, пусть Ковальский убьет Арсена Хухунашвили? Тот не будет больше требовать от меня написать ему очередное домашнее задание: «Монтаж аттракционов Эйзенштейна», «Значение пауз в драматургии Гарольда Пинтера»…

Но тогда что я буду делать? Что буду делать со своей творческой опустошенностью здесь, в замечательных Соединенных Штатах Америки, где вот уже три года я ничего не пишу. Ничего стоящего. Арсен мне нужен больше, чем я нужен Арсену. В университете его считают талантливейшим студентом, благодаря восьмиминутному фильму, который мы с ним сняли в Нью-Йорке. Фильм про русскую таксистку Ангелину Круль. В марте прошлого года ночью я сел в ее такси, разговорился с курчавоволосой женщиной тридцати трех лет, курящей, что было странно, кубинскую сигару.

— Так, значит, снимали в России фильмы?

— Да.

— И как ваша фамилия?

— Ираклий Квирикадзе.

— А какие фильмы?

— «Кувшин».

— Не видела.

— «Пловец».

— Не видела.

— «Городок Анара».

— Надо же. Что вы за такие фильмы снимали, что их никто не видел?

Я не знал, что ответить. Мне очень захотелось поднять в ее глазах свою кинематографическую ценность. Она сама мне в этом помогла:

— А вы знакомы с Никитой Михалковым?

Я сказал, что знаком. Мы даже писали вместе сценарий.

—  Я молюсь на него! Дайте мне его адрес, я купила ему подарок, еще я сочинила поэму на английском. Заедем на минутку ко мне!

В два часа ночи, на окраине Манхэттена, я оказался в странной комнате. Гигантские, на всю стену фотографии человека, с которым я писал сценарий «Жизнь и смерть Грибоедова». Трехметровый Михалков в зеленых шортах. Ковер ручной работы, где Михалков изображен на лошади с копьем, убивающий дракона! Ангелина  стала читать поэму по-английски. «Ай лав ю, мой дорогой Никита» повторялось рефреном. «Я похищу тебя и увезу в горы, в хрустальный замок любви, который я построила! Я усыплю тебя и буду дышать твоим легким дыханием»…

За окном светлело, поэма не кончалась. Я спросил, можно ли  ее квартиру снять на кинопленку, она чрезвычайно обрадовалась…

Но что делает Ковальский? Почему он не нюхает подушку? Может, этой подушкой он душит Арсена? Я встал, приложил к стене кофейную чашечку и, как опытный работник НКВД, стал слушать звуки соседней квартиры. Украинка подняла свое двухметровое голое тело, подошла ко мне, показала жестом «дай послушать». 

Олеся была такая большая, что я почувствовал себя маленьким Вуди Алленом. «Заснул… Он заснул», — прошептала Олеся. Она оторвала ухо от кофейной чашечки. «Увидел Ковальского, испугался и заснул». Я ходил от стены к стене, натыкаясь на Олесины бронзовые колени, и думал: «Боже, дай мне смелость ворваться к Арсену Хухунашвили». И я ворвался, точнее, я осторожно открыл незапертую дверь. 

Описание того, что я увидел, требует специального цензурного разрешения, и редактор будет прав, если удалит следующий текст. Если он этого не сделает, то вы, читатель, будете поражены немой сценой, которую я застал в квартире 23 по Милдред-авеню, 17. Виолончелист Лех Ковальский держал в своих ручищах подушку. Глаза его были направлены на курчавоволосого грузинского еврея в короткой до пупка майке с надписью «Республика Банана». Дальше шел живот. Ниже (вот здесь требуется цензурное разрешение)… как самурайский меч, не вынутый из ножен, как Пизанская башня (выбирайте любое определение из «сабля-башня» и приставьте к арсеновскому тощему животу).

Обладатель этого феномена действительно спал, и это было самое удивительное: спал стоя, подняв руки, от чего-то защищаясь… Сонная болезнь, видимо, настигла его, когда он пытался оградить лицо от гнева кулаков Ковальского. Он превратился в соляной библейский столб.

Ковальский растерянно спросил меня, что делать. Я попытался будить Арсена — обычно он реагировал на грузинскую речь, но сейчас сон был очень глубоким.

«Здесь где-то должна быть моя жена», — сказал Ковальский. Я ответил, что не видел в доме студента женщин с месяц, как начались экзамены в Лос-Анджелесском университете. Ковальский кисло усмехнулся.

Я вернулся в свой «ван бедрум», достал из ванного шкафчика флакон с нашатырным спиртом. Олеся сидела на стуле и читала «Постоянную тему в фильмах Вуди Аллена». Я вышел, заперев дверь ключом. На балконе остановился, посмотрел на черное калифорнийское небо, американскую луну, звезды и рассмеялся. 

С юности я был под гипнозом слова «Америка». Доллары, Рокфеллер, джаз, Хемингуэй, статуя Свободы, Ниагарский водопад, Лас-Вегас, Мэрилин Монро, Голливуд. Казалось, что все это будет иметь ко мне отношение, стоит только бежать от Мавзолея Ленина, площади Дзержинского, ВДНХ, домоуправления,  беременной милиционерши Серафимы, которая угрожала написать письмо на Мосфильм, если я не женюсь на ней… Я бежал. И что? Вот стою ночью с флаконом нашатырного спирта. Голливуд так же далек от меня, как вон та мерцающая розовая звезда.

Эта ночь кончилась в госпитале. Диагноз: летаргический сон и еще какой-то сугубо научный термин по поводу эротического казуса, «сабля-башня» не теряла своих размеров?!

Я позвонил в Тбилиси родителям Арсена, сообщить, что их сын впал в летаргический сон и есть опасение, что это на долгий срок. Как мне быть, если госпиталь не очень хочет оставлять у себя беспризорного больного, каждый госпитальный день стоит четыреста восемьдесят долларов, а у Арсена нет никакой страховки.

Тбилиси долго не подключался к разговору. Наконец я услышал голос тети Арсена. Незнакомая мне заикающаяся женщина сообщила, что «они подложили бомбу под наш мерседес, слава богу, папы Арсена в нем не было, когда наш мерседес взлетел на воздух».

Только на двенадцатой минуте беседы я узнал, что папа Арсена скрывается. «Где его мама?» — спросил я. Заика сказала, что марганцевая фирма обанкротилась, мама скрывается вместе с папой.  «Арсен лежит в больнице», — сообщил я на двадцать седьмой минуте беседы. «Что с ним?» — «Спит». На той стороне слышали: «СПИД». У заики выпала из рук телефонная трубка… 

Я держал свою еще минуты три и на расстоянии тринадцати тысяч километров слышал приглушенные голоса домашних: «Поднимите ее, там в аптечке лежит нашатырь, пуговицы расстегни… Смотрите, в лифчике деньги…» Я вслушивался в звуки далекого грузинского телевизора. Луна в окне располагала к вою. Я вдруг возненавидел Вуди Аллена. Откуда он так хорошо знает о человеческом отчаянии? И так трагически смешно показывает на экране жизнь идиотов вроде меня. Откуда?

Я привез спящего Арсена домой на Милдред-авеню, 17. В госпитале с меня взяли подписку, что я сам буду ухаживать за Арсеном (медсестра стоит в день 60 долларов), что я буду давать лекарства, делать спящему специальную гимнастику, кормить, водить в туалет. Я уложил Арсена в чистую постель. Он дышал ровным, здоровым дыханием, благоухал госпитальным одеколоном. Всех беспокоящая часть его тела была прижата к ноге при помощи специального корсета (стоимостью 240 долларов). 

Тут очень кстати симфонический оркестр города Лос-Анджелеса уехал на очередные гастроли на Гавайи. Олеся не поехала с мужем-виолончелистом. Она приходила каждый день, кто-то сказал ей, что хорошо петь спящему песни… Я старался не заходить в комнату Арсена, когда там была Олеся. В эти осенние дни и ночи я сидел в своей постели и под пение украинских народных песен писал сценарии по заказу киллера. Да, киллера — человека, совершающего заказные убийства. Но вы не думайте, что я экранизировал  его подвиги. 

С киллером произошла такая история. Он приехал из Челябинска с племянницей. Поселился на Венис-бич у океана недалеко от Милдред-авеню. Он и я по утрам подтягивались на одном пляжном турнике. Познакомились. Съели по сэндвичу и выпили по бокалу пива в баре. Узнав, что я сценарист, киллер принес странное письмо от голливудской студии «Парамаунт». 

«Дорогой мистер Клюквин! Мы с удовольствием ознакомились с вашей заявкой на сценарий «Карабо-газ». Считаем перспективным продолжение работы над ней. Верим в ваш талант. Желательно, чтобы вы учли наши замечания…» Подписывал письмо некий Штайнер, вице-президент «Парамаунта». К письму были приложены две страницы замечаний, по которым можно было понять, что история «Карабо-газ» происходит в Средней Азии, в пустыне. Среди басмачей оказался американский боксер, который влюбился в невесту басмача…

«Интересно!» — вежливо прореагировал я, не совсем понимая, почему должен читать две страницы поправок.

«Слушай, писака! — начал киллер. — Когда я приехал сюда, в квартире до меня жил какой-то хер Клюквин. Он в марте утонул в океане прямо перед домом. Письма его продолжают приходить на мой адрес. Моя племянница их читает… Как ты думаешь, сколько “Парамаунт” платит за сценарий?»

Киллер оказался пронырой. Он вынес из кабинетов студии заявку хера Клюквина, узнал, что Клюквина никто в «Парамаунте» в глаза не видел, но заявка прошла все инстанции. Нужно только завершить сценарий…

Проныра-киллер представил меня на студии мистером Клюквиным, сам представился российским кинопродюсером и специалистом по Карабо-газ, намекая, что идея сценария его. Киллер получил под «Карабо-газ» деньги и велел мне за два месяца написать сценарий, учитывая все студийные поправки. По телефону звал меня Ефимом. Это было имя утопленника Клюквина.

Арсен продолжал спать. Ему было хорошо. Его не будил в семь утра стальной голос киллера, от него не требовали ежедневную норму в пять страниц нового текста. Никто его не заставлял переписывать диалоги, если они вызывали зевоту у киллера. Арсен был абсолютным «лаки-мэном». Я долго прятал его от киллера. Узнав о нем, киллер узнал бы и об Олесе, а я, что скрывать, стал делать робкие попытки завладеть вниманием прекрасной украинки. 

Деньги киллера я тратил на ланчи с Олесей. Мы посещали рыбные рестораны Санта-Моники, китайские в Чайна-тауне, но больше всего она любила французский «Мустаж». Ела она чрезвычайно алчно. Я заметил, что ее появление в ресторанах вызывало дикую панику у сонно дремлющих в аквариумах живых океанских крабов, лангустов и лобстеров. Я боялся случайной встречи с киллером на ланчах с Олесей, так как сценарий у меня не клеился: я смутно представлял, что должно происходить с американским боксером Оливером Дэвидсоном в пустыне Карабо-газ. 

Но я писал, писал, писал.

В октябре на экраны Лос-Анджелеса вышел фильм Вуди Аллена «Пули над Бродвеем». Я был поражен сходностью ситуации фильма и моей сегодняшней жизни. У Аллена бандит Чичо сочиняет вместе с драматургом-неудачником театральную пьесу. Точь-в-точь как мой друг киллер, имени которого я по понятным причинам не называю. Он все же узнал о спящем Арсене. Удивился, что без внимания американского медицинского мира лежит человек и спит. «Летаргический сон — это всегда сенсация. Почему его бросили?» Он энергично взялся за сенсацию. Но его остудили, сообщив, что в Лос-Анджелесе сегодня спит и не просыпается двадцать семь мужчин и женщин.

Мы сидели на веранде кафе в Марина-дел-Рей — я, киллер и Олеся. Было видно, как тщательно одевался киллер для встречи с рыжей богиней. Атлетически сложенный, загорелый, он шутил, постоянно показывал белые зубы, и вдруг меж бровей его появилась небольшая кровавая метка. Я помню его фразу до этой метки. «Что говорит одна стенка другой стенке?» Киллер сделал паузу, посмотрел на Олесю. Он только что прочел повесть Селенджера «Над пропастью во ржи», которую я ему дал. «Встретимся на углу…» — сказал он, улыбнулся Олесе и тут появилась эта бесшумная кровавая дыра. 

Киллера убили седьмого октября девяносто четвертого года. Бред какой-то! Я посетил его квартиру. В ней витала черная энергия. Ефим Клюквин, теперь вот Семен Сапаров. Так и быть, проговорюсь. Тем более что история его убийства описана в газете «Лос-Анджелес тайм». С уходом в мир иной моего заказчика я перестал писать сценарий… На звонки «Парамаунта» отвечаю, что мистер Клюквин сжег рукопись на манер Николая Васильевича Гоголя. В «Парамаунте» не знают, кто такой Гоголь, но это абсолютно не важно для моей истории. Важно, что исчез Ефим Клюквин… и исчезли деньги на развитие проекта «Карабо-газ». Но вернулся Ираклий Квирикадзе.

В три часа ночи позвонил отец Арсена. Он сказал, что все еще скрывается от этих негодяев, «ну ты знаешь, кого я имею в виду, они отобрали у меня десять лимонов, я без копейки денег, я бы продал дом в Вествуде, но эти негодяи заставили переписать на них все мои бумаги». Я не понял, то есть я понял, что произошло что-то ужасное с отцом Арсена и он уже не является хозяином роскошного вествудского особняка. «Прошу тебя, привези мальчика в Тбилиси. Тут плохо, но лучше пусть он будет в Тбилиси. Здесь он проснется… Ираклий, я расплачусь с тобой, только привези Арсена… Прости, долго не могу говорить…»

Поехать в Тбилиси я решил утром другого дня. Это стало необходимым после автомобильного гудка на перекрестке Сансет-бульвара и Ла-Брея. Сигналила большая желтая машина, в которой сидела, как вы думаете, кто? Нью-йоркская таксистка Ангелина Круль. Она, счастливая, выскочила мне навстречу, затолкнула в машину. «Я в Лос-Анджелесе на день, покажу вам мое чудо». Сперва я подумал, что приехал мой давний друг и соавтор по Грибоедову, с которым в последний раз я виделся в Каннах, где он получил Гран-при за фильм «Утомленные солнцем». Ангелина Круль уверяла, что я сейчас увижу такое, от чего сойду с ума… Она повторяла: «Сойдешь с ума».

И вот мы заезжаем во двор большого склада. Похоже, что он имеет отношение к киностудии. Фанерные пальмы, коринфские колонны, огромный кит из пенопласта.

Ангелина ныряет в чей-то кабинет. Потом мы идем с узкоглазым человеком по темному коридору, человек открывает дверь, мы входим и… От неожиданности я отпрянул… Никита Михалков — гиперреалистический шедевр из воска в натуральную величину улыбается мне. Только в Лондоне, у мадам Тюссо, я видел фигуры такого качества исполнения. Таксистка плакала, глядя на свою великую любовь из воска.

Я решил бежать. Я не сообщил Олесе Черненко, к которой приехал виолончелист, что увожу ее возлюбленного Арсена (боже, и он похож на восковую куклу) из Лос-Анджелеса. Это было жестоко с моей стороны, но я поступил именно так. Госпиталь помог в транспортировке спящего. В воздухе я думал о том, как перевозила таксистка Ангелина свое «чудо». Наверное, не самолетом, а в такси ехал мой друг Никита через всю Америку (хороший сюжет для кино).

Не буду рассказывать о моей «грузинской неделе». Скажу только, что Арсен проснулся в Тбилиси. Случилось это буднично.

Утром тетя-заика готовила на кухне хашламу — классическое блюдо: вареное коровье мясо с чесночным соусом. Запах хашламы вплыл в ноздри спящего. Он открыл глаза и сказал: «Хашлама». На пятый день я уехал. У меня нет слов, чтобы объяснить, почему я так быстро ретировался (ужасное слово) из любимейшей, печальнейшей моей Грузии. Я вновь летел над миром. Через плечо самолетной соседки прочел в раскрытой книге такие строчки: «“Не хотите ли к нам присоединиться?” — спросил знакомый, повстречав меня после полуночи в почти опустевшем кафе. “Нет, не хочу” — ответил я».

Я читал это когда-то. Через пару минут соседка приподняла обложку книги. Франц Кафка.

Хочется оставить точку в моем рассказе. Но кончать его именем великого писателя, по меньшей мере, претенциозно.

Ночью я проснулся от хлесткого удара. Била Олеся. Потом были ее слезы. Было откровение, может быть, самое поразительное в этом рассказе. Олеся — мужчина. Всю жизнь мечтала стать женщиной и стала ею. Уже четыре года. А я отнял у нее (него) единственную любовь!

Утром я долго разглядывал вспухшую щеку и нос, потом поднял мокрые листки, брошенные около унитаза в ванной. Это домашнее задание Арсена «Постоянная тема в фильмах Вуди Аллена», почерк мой: «…Вуди Аллен ищет любовь в самых неожиданных местах. Любовь к большому миру, к большим женщинам (все его любовницы выше его), к большим чувствам, к большим писателям (например, к Чехову), к большим режиссерам — Чаплину, Феллини, Бергману, любовь ко всем, кто по утрам едет в метро, кто пьет кофе в кофейных, кто спит вечером перед телевизором, кто уходит под утро от любовницы, кто платит налоги, кто скрывает налоги, кто бегает трусцой, кто передвигается на костылях, кто обжирается, кто голодает, кто читает Шекспира, Фрейда, Кафку, кто читает по слогам, кто расписывает жизнь по минутам, кто не имеет часов, кто пишет стихи, кто черный, кто белый, кто желтый. И еще Вуди Аллен немножко смеется над всеми, а когда он не смеется, он сидит в углу ночного музыкального бара в клетчатой рубашке, больших очках и играет на флейте».

В семь утра раздался звонок. Арсен сообщал, что приезжает в Лос-Анджелес 4 декабря.

Как всегда, он отнял у меня сон. Мне снился стол, абажур, папин сахарный бюст, мои родители пьют чай. За окном идет снег, а во дворе я, только начавший бриться оболтус, катаюсь на коньках по замерзшей луже. Мама грызет папино сахарное ухо. От абажура льется мягкий свет. Этот сон я часто вижу в Лос-Анджелесе. Кристаллики сахара сверкают на маминых губах. Я — тот, что на коньках — спотыкаюсь, падаю и ухожу под лед. Мама говорит папе: «Мальчик споткнулся». Здесь я хотел поставить вторую точку… Но племянница киллера (не буду писать о ее возрасте и внешности, это авторская тайна) имела безрассудную смелость отнести в «Парамаунт» мой незавершенный вариант «Карабо-газ». Я ничего об этом не знал. Сегодня племяннице пришло письмо от студии. Вице-президенту Штайнеру понравилось эпическое творение мистера Клюквина, и он ждет его на деловой разговор…

И вот наконец-то финал, очень похожий на голливудский хеппи-энд. Мы с племянницей стоим в воротах великой студии “Парамаунт”».

Вперед, мистер Клюквин!

Вперед, без страха и печали…

фото: личный архив И. Квирикадзе