Радио "Стори FM"
Мой.. Толстой

Мой.. Толстой

Записала: Ирина Кравченко

Кинорежиссёр Сергей Соловьёв – о своём восприятии Льва Толстого, которого считал одним из первых неформалов среди русских писателей, причём не только в искусстве, но и в жизни 

В интервью, данном несколько лет назад нашему журналу, вы сказали, что с удовольствием сняли бы кино про Толстого, в отличие от кино про Достоевского, – потому что первый был наделён отменным душевным здоровьем. Но если почитать дневники Льва Николаевича и его жены Софьи Андреевны, то в них чего только нет! И его непонимание, зачем жить, и страх смерти, и уходы из дому, и её отчаянное старание и мужу с его духовным учением угодить, и заниматься огромной семьёй, и, наконец,«графиня изменившимся лицом бежит пруду»…

Сергей Соловьев

– Там и из дому уходили, и пытались топиться, но очень долго оставались живы и здоровы. Они были нормальными, вменяемыми. На таких людей я не могу нарадоваться. Хотя, если смотреть на Толстого с обыденной точки зрения, – колоссальная невменяемость.

Вот пример. Он в гостях увидел женщину, заинтересовался её наружностью, ему сказали, что это Мария Гартунг. То есть старшая дочь Пушкина, которого Толстой обожал и всегда интересовался тем, как выглядел поэт. А тут Лев Николаевич увидел завитки волос, падавшие на шею Гартунг, и не мог оторвать от них взгляда. Ни на что больше не смотрел. Даже сказал сестре Софье Андреевны: «Какие у неё арабские завитки на затылке. Удивительно породистые». И что мы читаем в «Анне Карениной», созданной спустя несколько лет, в описании внешности главной героини?

«Причёска её была незаметна. Заметны были только, украшая её, эти своевольные короткие колечки курчавых волос, всегда выбивающиеся на затылке и висках».

Одним из побудительных моментов написать роман оказалась не «мысль семейная» или какая-то ещё, а загривок Гартунг. Это настоящий художнический мотив, настоящий, чистейшей пробы! 

Кроме того,в собрании сочинений Пушкина Толстой наткнулся на начало какой-то прозы: «Гости съезжались на дачу…» И дальше полторы странички или чуть больше незаконченного текста. Лев Николаевич эти полторы странички прочитал много-много раз, потому что за ними, как за завитками на шее Гартунг, стояла некая художественная магия.

«Я как-то после работы взял этот том Пушкина и, как всегда… перечёл всего, не в силах оторваться… – писал Толстой. –И там есть отрывок «Гости собирались на дачу…». Я невольно, нечаянно, сам не зная, зачем и что будет, задумал лица и события, стал продолжать, потом, разумеется, изменил, и вдруг завязалось так красиво и круто, что вышел роман…»

Пушкинские строчки сплелись в голове Толстого с теми завитками волос, и это оказалось достаточным поводом для того, чтобы появилась «Анна Каренина». 

Вот это художник!Никто другой не заметил бы ни в завитках, ни в том прозаическом наброске магии, которую увидел Толстой. Он был так склонен к магическому восприятию мира! Если в чём-то не обнаруживал магии, совершенно бессмысленной, не увлекался и не вдохновлялся.

А что было у него в повседневной жизни? Будучи графом, Лев Николаевич спал в своём яснополянском доме на соломе.

«Меня поражала простота и даже бедность обстановки Ясной Поляны, – вспоминала Софья Андреевна. – Пока не привезли моего приданого серебра, ели простыми железными вилками и старыми истыканными серебряными, очень древними ложками. Я часто колола себе с непривычки рот. Спал Лев Николаевич на грязной сафьяновой подушке, без наволоки. И это я изгнала. Ситцевое ватное одеяло Льва Николаевича было заменено моим приданым, шёлковым, под которое, к удивлению Льва Николаевича, подшивали тонкую простыню».

Софья Андреевна ему говорила, что он ведёт себя так, будто всегда спал на простынях. А Толстой чудесно мог прожить и без простыней. Хотя долгие годы хотел разбогатеть, землю покупал. 

В своей усадьбе, в оставшейся там ещё от предков оранжерее, разводил персики. Думал, что если этот бизнес принесёт свои плоды, то он будет богат, как Крез. Ио чудо! Спустя четыре-пять лет деревья стали плодоносить. Благоухающие цветы, огромные персики, висящие на ветках!.. Приехал брат Сергей, решивший жениться на цыганке, со всем табором. А Лёвушка, считавший, что у него нет фантазии, увидев, как готовит свою свадьбу Сергей, понял, что он сам – убогий мещанин. 

Сказал, что тоже хочет жениться на цыганке, стал выбирать себе невесту. Дальше начались песни, пляски, романтическое битьё посуды, крики, обмороки, слёзы, смех… Утром Толстого каким-то образом занесло в оранжерею, и он увидел, что весь табор ходит там между деревьями и ест персики. Персиков он больше не разводил, впрочем, и на цыганке не женился.

Всё это – и завитки волос на шее Гартунг как толчок к созданию романа, и солома на полу в помещичьем доме, и табор в оранжерее, и тачание графом сапог, и его хождение босиком, в мужицкой одежде – не из жизни разумного человека. Это из жизни хиппи, сознание которых напрямую связано с художественным восприятием белого света. Природно, стихийно Лев Николаевич был чистым хиппи. Первым всемирным хиппи. Хиппи должны вешать у себя на стены постеры с фотографиями Толстого.

Но мысли Льва Николаевича по поводу семейной жизни, основательные, даже прагматичные, сродни его планам по саморазвитию. Человек сознательно и старательно искал любви как основы гармоничного существования. Он ведь писал одной из тех, с кем пережил роман: «Ежели я не найду совершенного счастья, то я погублю всё, свой талант, своё сердце…» В Сонечку Берс Толстой и страстно влюбился, и увидел в ней ту подругу, образ которой нарисовал себе задолго до встречи.

– И в то же время это был офигенно хипповский брак! Откуда взялась Софья Андреевна? Она родилась в семье придворного врача, то есть, если перевести на позднейший язык, –«дочка Чазова», лечившего представителей советской власти. Софья Андреевна была почти что из «Политбюро», хоть и бесприданница. А у Толстого простыней не было.

И молодая возлюбленная «прелестна, во всех отношениях», а о себе он пишет: «Скверная рожа, не думай о браке, твоё призвание другое и дано зато много». В смысле отдались от жизни и пиши.

– Но Толстой привязался к «дочке Чазова» и какими-то магическими путями «умыкнул» её. Первый раз вёз Софью Андреевну в Ясную Поляну в карете. Сзади был выступ для лакеев, и даже сами лакеи были, но Лев Николаевич их на каком-то участке пути посадил в карету, а сам сел на тот выступ и молодую жену рядом посадил. Так они ехали, свесив ноги, и Толстой что-то Софье Андреевне заворачивал про любовь, дружбу и светлые человеческие отношения. Приехав в усадьбу, она испытывала некоторое неудобство с филейной частью, которая была отбита во время поездки, но у неё осталось впечатление, которого она иначе никогда в жизни не получила бы.

Толстой первое время писал в письмах и дневнике о счастье, счастье, счастье своей семейной жизни, что жена его «прелесть», за что ему такое?.. Софья Андреевна ждала ребёнка. Сидела в комнате, перебирала какие-то лоскутки. Поднимает глаза – в дверях стоит Лев Николаевич. Он сказал, чтобы она встала с пола, она спокойно ответила, что сейчас встанет, только соберёт свои лоскутки. Толстой рассердился и быстро ушёл в кабинет, ничего не понимающая жена за ним. «Что с тобой, Лёвушка?» Лёвушка побагровел, схватил поднос с чашкою кофию – и об пол. Потом термометр со стены – тоже об пол. Что это?

Это отношение человека с красотой. Всё, что вытворял Лев Николаевич, было художественной роскошью. Ослепительной красоты.

Даже швыряние подноса с чашкой на пол на глазах у опешившей жены?

– Конечно! Только Лукино Висконти мог снять такое в большом вдохновении. Это моё счастье, меня им наделили, просто засыпали цветами... Ка-а-ак подносом в это счастье!

Как Толстой писал: «Неимоверное счастье… Не может быть, чтобы это всё кончилось только жизнью».

Уже тогда не понимал, что со своим благополучием делать. А потом… Первые лет пятнадцать семейной жизни Толстого, несмотря на размолвки между ним и Софьей Андреевной, были самыми лучшими. И посреди этого… Приведу большую цитату из толстовской «Исповеди»:

«И вот тогда я, счастливый человек, вынес из своей комнаты, где я каждый вечер бывал один, раздеваясь, шнурок, чтобы не повеситься на перекладине между шкапами, и перестал ходить с ружьём на охоту, чтобы не соблазниться слишком лёгким способом избавления себя от жизни…

И это сделалось со мной в то время, когда со всех сторон было у меня то, что считается совершенным счастьем: это было тогда, когда мне не было пятидесяти лет. У меня была добрая, любящая и любимая жена, хорошие дети, большое имение, которое без труда с моей стороны росло и увеличивалось. Я был уважаем близкими и знакомыми, больше чем когда-нибудь прежде, был восхваляем чужими и мог считать, что я имею известность, без особенного самообольщения. При этом я не только не был телесно или духовно нездоров, но, напротив, пользовался силой и духовной, и телесной, какую я редко встречал в своих сверстниках: телесно я мог работать на покосах, не отставая от мужиков; умственно я мог работать по восьми-десяти часов подряд, не испытывая от такого напряжения никаких последствий. И в таком положении я пришёл к тому, что не мог жить и, боясь смерти, должен был употреблять хитрости против себя, чтобы не лишить себя жизни».

Он не знал, что делать со счастьем?

– Да, не царское это дело – быть счастливым. Не хиппарское. Хиппи стремятся быть свободными.

А счастье мешает свободе?

– Конечно. Сама по себе дурацкая категория – счастье. Что это такое? Я вот семьдесят с лишним лет на свете прожил, а спросите меня, когда я был счастлив, отвечу: никогда. Много хорошего связывает меня с миром, но счастлив я не был. И хорошо, а то вроде как подрядился на счастье, подряд такой выиграл и обязан его отрабатывать. Нет, я боюсь этого состояния, и Лев Николаевич, думаю, боялся.

Однако пытался жить как все, например, увеличивать свое материальное благосостояние, для чего задумал скупать имения. И, занимаясь своей хозяйственной деятельностью, в Арзамасе пережил настоящий ужас. Толстой так это описывал:

«Зачем я сюда заехал? Куда я везу себя? От чего, куда я убегаю? Я убегаю от чего-то страшного и не могу убежать. Я всегда с собою, и я-то и мучителен себе. Я – вот он, я весь тут. Ни пензенское, никакое именье ничего не прибавит и не убавит мне. А я-то, я-то надоел себе…

…Я вышел в коридор, думал уйти от того, что мучило меня. Но оно вышло за мной и омрачило всё. Мне так же, ещё больше страшно было.

- Да что это за глупость, – сказал я себе. – Чего я тоскую, чего боюсь?

– Меня, – неслышно отвечал голос смерти. – Я тут.

Мороз подрал меня по коже. Да, смерти. Она придёт, она – вот она, а её не должно быть».

В этих словах – осознание человеком пустоты его жизни и страх этой пустоты, страх небытия.


«Работать надо так, как будто ты бессмертен, а относиться друг к другу - как будто завтра умрешь» 

Лев Толстой


- Но как Лев Николаевич избавлялся от своих духовных и телесных недомоганий? Он чувствовал немыслимое желание поправить здоровье и ехал на кумыс. А там лечился не по тем методикам, которые применяли в санаториях советского 4-го управления. 

Диета, побольше ходить, поменьше нервничать – это всё фигня. Толстой нахреначивался кумыса, а потом на ярмарке с кем-нибудь из местных садились на землю, клали сзади на шеи подушки, перекидывали через них верёвку, упирались друг в друга ногами, брались за руки – и кто кого перетянет и поднимет. Толстого никто перетянуть не мог. 

Лев Николаевич на турнике упражнялся, гири поднимал, на лошади до старости ездил…Если человек слабый, долго болеет, он постепенно начинает думать, что нечего бороться с неизбежным, «все там будем». А Толстой не хотел туда, не хотел, и всё. Каждый день говорил и писал, что все умрем, но не хотел! Ему страшно было умирать. Это от здоровья, от нормальности.

Есть такая мысль, что искусство – прибежище для ненормальных. 

Совершенно дурная идея. 

Искусство – буферная инстанция между человеком и Богом. 

А кто такой художник? В воспоминаниях о Толстом есть история, как он сидел с гостями, среди них был и его ближайший помощник  Владимир Чертков, и вдруг у того на лбу Лев Николаевич увидел  комара. Толстой с размаху втырил другу ладонью по лбу и комара раздавил. 

На что Чертков, ревностный последователь толстовского учения, со страдальческим выражением лица затянул: что вы наделали, зачем убили эту мелкую штучку, разве нам дано распоряжаться чужими жизнями? Толстой всю эту хрень выслушал, расстроился. 

Но спустя  несколько секунд начал хохотать. Он хохотал так, будто его щекотали.  К чему это я? К тому, что буферная территория между Богом и нашей жизнью, называющаяся искусством, – для здоровых людей. Для очень душевно здоровых. И там один из главных персонажей – Лев Николаевич. 

Который был шире всякого учения, хотя бы и им самим выработанного. А когда он пытался ему ревностно следовать, случались анекдотические ситуации. Вроде следующей. У Ильи Репина наряду с хорошими портретами Толстого есть одна картина под названием «Пахарь. Лев Николаевич Толстой на пашне». 

Толстой шёл за плугом, Репин бежал вдоль борозды, даже немного впереди, и зарисовывал его. Ситуация гомерически смешная! Павел Третьяков, увидев полотно, сказал, что оно «напоминает рекламу». Но, с другой стороны, опрощение Толстого было следствием пережитого им духовного кризиса, вещи серьезной.

Он оставался художником, которому хотелось превратить свою жизнь в некое художественное произведение, в его понимании. Гениальный разговор как-то произошёл между Софьей Андреевной и Львом Николаевичем. 

Она сказала мужу, что приедет её сестра Таня, и попросила разрешения к её приезду зарезать курочку. Толстой тогда был вегетарианцем. Он согласился, но с одним условием: к ножке стула привязать курочку, дать Тане ножик и пусть она сама зарежет её. Невероятно художественный диалог!

В какой бы маразм Толстой ни погружался, в том, что он говорил и делал, ни разу не пахло Сальери. Чистое моцартианство!

Если хождению Толстого за плугом, вегетарианству и прочему подражали, то его отказ от прав на собственные произведения, написанные с определённого года, – акт, мало кому из писателей посильный. Почему он совершил его?

– Потому что не считал себя «Толстым». Не фальшивил, когда в конце жизни сказал, что все говорят «Толстой, Толстой», как будто не о чем больше говорить.

Но, отказываясь от литературных прав, он делал глубоко продуманный, добрый жест народу.

– Прежде всего себе. Он же не выжига был. Написать «Смерть Ивана Ильича», чтобы заработать на смерти Ивана Ильича? «Что вы сейчас пишете?» – «Смерть Ивана Ильича». – «Что вы хотите за неё получить?» Ну разве так можно? 

И вот такой человек жил с обычной, хотя и умной, и сильной женщиной, но которая прежде всего хотела порядка в своём доме, благополучия близким.

«Этот хаос бесчисленных забот, перебивающих одна другую, меня часто приводит в ошалелое состояние, и я теряю равновесие, –изливала она душу в дневнике. – Ведь легко сказать, но во всякую данную минуту меня озабочивают: учащиеся и болящие дети, гигиеническое и, главное, духовное состояние мужа, большие дети с их делами, долгами, детьми и службой… корректуры 13-го тома, ночные рубашки Мише, простыни и сапоги Андрюше; не просрочить платежи по дому, страхование, повинности по именью, паспорты людей, вести счёты, переписывать и проч. и проч. – и всё это непременно непосредственно должно коснуться меня».

Почему Лев Николаевич того же, что и от себя, например отказа от многих материальных благ, требовал от Софьи Андреевны, на которой были дети и хозяйство? Толстой не понимал, что у неё другое предназначение?

– Не понимал и не смог бы понять. Он любил жену, а она, в его представлении, должна была избавиться от собственных предрассудков.

Жена была частью Льва Николаевича, а он мучился от осознания собственного и, следовательно, её несовершенства. «Надо понимать, что ей дурно, и жалеть, но нельзя не отворачиваться от зла». 

А коробило его сплошь и рядом от вещей самых распространённых: и от частной собственности, и от условностей человеческой жизни, приводящих ко лжи, и от его плотской страсти, которой он не мог поставить предела.


«Жениться надо всегда так же, как мы умираем, то есть только тогда, когда невозможно иначе» 

Лев Толстой


- Семьдесят шесть лет было Толстому, когда он написал: «Вчера ночью, проходя через спальню Софьи Андреевны, не снимая сапог, опять сделал это. Что со мной? И перед Богом грешно, и перед людьми стыдно». Но дело в том, что в глубине души Льву Николаевичу не было стыдно. Он просто знал, что должно быть стыдно. 

Саша Абдулов с похмелья произносил одну из своих самых любимых фраз: «Что же мы вчера делали?! Ох, стыдно-то как, стыдно!.. А рюмочку выпьешь – и не стыдно!» Вот и Лев Николаевич был живым человеком, потрясающе живым.

Оттого не умел жить,как люди живут, хотя старался изо всех сил. Его душили установленные в обществе правила. И тогда «Анна Каренина», заглавная героиня которой эти табу нарушает, – фига обывателям?

– Сколько я ни соображал, какую рациональную мысль для обыкновенных людей заложил Лев Николаевич в это произведение, не выдумал ничего совершеннее такой: не изменяйте мужу, иначе попадёте под паровоз. Ну ничего больше нет! Как с «Графом Нулиным» Пушкина: найти там что-нибудь общественно-полезное невозможно. «Анна Каренина» – абсолютно хипповская история любви. Все переживания там от того, что происходит она в среде, в которой хиппи не выживают. 

И если не хотят броситься под поезд, то уходят из дому.

– Как замечательно уходил Толстой из Ясной Поляны! Бедный сопровождавший Льва Николаевича друг, доктор Душан Маковицкий, с его европейским менталитетом, понять не мог этого хиппи. Смерть Толстого похожа на смерть Джона Леннона.

Но Леннона убили.

– Потому что он, как поручик Лермонтов, искал, кто бы его убил. Такие люди не могут умереть в собственной постели. Вообразите, чтобы Лев Николаевич лежал на кровати, застланной накрахмаленными простынями, в окружении родных. Ну лажа ведь! А тут – где-то на полустанке, в простом домике. Софья Андреевна, которую вытащили из пруда, ходит под окнами, просит пустить её к мужу… Всё здесь пронизано такой художественностью и такой искренностью! Это мог проделать только художник.

И Софья Андреевна, несмотря на свою земную природу, давным-давно действовала в том же духе, жила по тем же правилам, которые установил для неё муж-художник. Его сторона взяла верх.

– Толстой жену всё-таки довёл до совершенства. Чтобы она, «из ЦК КПСС», спустя годы прыгнула осенью в пруд, надо было долго стараться.

Но из всего вышесказанного ведь не следует, что художник может жить как угодно?

– Нет, он может жить только как художник. Иначе перестанет им быть. «А что, тебе всё позволено?» – это категория изначально нехудожественная. Что, Пушкину всё позволено? Нет, за всё надо платить. И за свободу тоже. Недаром, кстати сказать, Анна Каренина за неё заплатила. И талант – это ответственность. Хотя есть и другая система ценностей, это божественное моцартианство. Там всё не как у людей.

Какой может быть запрет Моцарту, на что? Лишь сам «Моцарт» может поставить себе какие-то рамки, но не те, что прописаны, к примеру, в «Моральном кодексе строителя коммунизма». У художника другие отношения с миром и с самим собой. Анна Ахматова писала: «Как и жить мне с этой обузой, а ещё называют Музой, говорят: «Ты с ней на лугу…» Говорят: «Божественный лепет…» Жёстче, чем лихорадка оттреплет, и опять весь год ни гу-гу». Муза, то есть дар, требует своего.

Как отметила Софья Андреевна: «В одной из своих записных книжек он пишет: «Поэт лучшее своей жизни отнимает у жизни и кладёт в своё сочинение. Оттого сочинение его прекрасно, а жизнь дурна». Жизнь Льва Николаевича не была дурна, но её просто не было…» 

Не было в общепринятом смысле слова – как полноценного частного существования, потому что всё, по существу, шло в топку творчества.

Нет ничего страшнее для художественно одарённого человека, нежели жить, как сосед живёт. Это разрушает художника мгновенно. Только начни жить по инерции, и ты уничтожен.

Но если бы Толстой вдруг окончательно понял, кто он такой, и не женился бы или оставил семью и посвятил себя целиком своему призванию, воплощению своих идей?

– Основным трудом его жизни было, я думаю, именно познать свою натуру. Он страстно к этому стремился. Поэтому ему невозможно было валять дурака с самим собой. Ему действительно было интересно, что же это за фигура такая – Лев Толстой. Но Лев Николаевич так и не понял, кто он, и хорошо.

Потому что хиппи, осознавший свою «значимость», уже не хиппи, и художник, уяснивший собственное величие, – не художник. Скажите, а сегодня есть в мире писатель уровня Толстого?

– Нет. Когда-то на подобный вопрос Юрий Трифонов ответил так: сейчас нет никого, похожего на Толстого, но всё, что мы можем сделать, – постараться стать неким коллективным Толстым.

Хотя не факт, что получится. Потому что он в какой-то степени аутист был, Лев Николаевич. 

Я сейчас снимаю в своей картине ребёнка, настоящего аутиста, и восхищаюсь им. Такие люди живут сами по себе, и они сами по себе естественным образом. 

Мне тут высказали предположение, что и Эйнштейн – аутист! Перельман – аутист! Как же я раньше не додумался, что и Толстой – аутист? Его интересовало не то, что идёт туда (показывает вовне), но то, что идёт сюда (указывает на сердце).

фото: Topfoto/FOTODOM

Похожие публикации

  • Моя... Агата Кристи
    Моя... Агата Кристи
    Татьяна Устинова рассказывает о том, как чтение Агаты Кристи помогло ей понять, почему в кипарисовом полене заключено большое счастье
  • Кристиан Лубутен: Выход в красном
    Кристиан Лубутен: Выход в красном
    Ну, с каким еще мужчиной, скажите мне, можно часами говорить об искусстве ходить на каблуках? С мужем? Не смешите меня – в лучшем случае этот диалог продлится пару минут и закончится его монотонным речитативом: «Иди-покупай-что-хочешь-не-мешай-мне-смотреть- футбол»… С бой-френдом? Ой, я вас умоляю: даже не хочу развивать эту мысль… Вот поэтому я отправилась к достойному собеседнику, умеющему воспевать красоту высоких каблуков и красных подошв, - Кристиану Лубутену
  • Крёстный папа советской моды
    Крёстный папа советской моды

    Вячеслав Зайцев был одним из тех, кто начинал раскручивать маховик отечественной индустрии моды. А какую роль в этом деле сыграли советские манекенщицы?