Автор: Анатолий Васильев
Друзья постоянно уговаривали Ию Cаввину написать про себя книгу. «Может быть, когда-нибудь…» И вот книга написана. Мощная, пронзительная. Только написала её не она, а её любимый мужчина, на основе дневников и записей актрисы. Перед вами – журнальный вариант. Полностью книга Анатолия Васильева вышла в издательстве «АСТ. Редакция Елены Шубиной»
Для чего пишутся дневники? И если потом не уничтожаются? Вероятно, один из мотивов таков: «Сейчас я могу это доверить только листу бумаги, а «потом» пусть судьба распорядится». Судьба распорядилась так, что благодаря небрежному отношению к своим записям (вот уж не стремилась «увековечиться») Ия предоставила мне возможность тут и там находить её тетрадочки, неряшливо исписанные «ежедневники» (часто без дат), одинокие листочки…
Ия, если ты где-то в глубине души предполагала когда-нибудь, в другой жизни, выдрать из ноосферы эти события и овеществить их, то я делаю это, в надежде, что я научился тебя понимать. Если нет, прости меня.
ХХХ
Ия и я… Это буквенное словосочетание возникло непреднамеренно в Дорофееве, когда я шил занавески для окон нашего деревенского дома. Такая фантазия, просто хохма: сделать аппликацию ИЯ, радуясь краткости имени. На каждой шторке по букве. В закрытом состоянии – имя, в раскрытом буквы разбегались, получалось – И Я, то есть «я». Трюк был оценен, но с колючкой: «Присоседился. Завсегда выгоду для себя найдёшь»…
О, эти бешеные дорофеевские утренние стелющиеся туманы, из которых торчат лошадиные головы! О, это наше городское умиление деревенским бытом! В одну романтическую ночь оба лошака побродили вокруг избы, снеся к чертям своими копытами мой недельный труд: мелиоративный ров вокруг дома. Я крыл этих кентавров последними словами. «Ну перестань, – утешала меня Ия, – они же лошадки, они же по-нашему не понимают, они же навредить не хотели»… В общем, «сю-сю-сю» и «тю-тю-тю»… Сказать прямо, не утешила. На следующее утро из огорода причитания, завывания, матерные проклятия: лошадки перетоптали половину так старательно взращённого Ией любимого огородика. Бросился утешать: «Лошадки не понимают, они хорошие…» Получил по полной программе! Проведя день в восстановительных работах, за ужином нахохотались всласть: она меня показывала, я её…
Из средств массовой информации у нас в Дорофееве долгое время был простой радиоприёмник… Поздний вечер, скорее даже ночь. Ужин под «Маяк» с его музыкальной программой. Звучала «Песня о «Варяге»: «Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг»… Я не очень прислушивался – так, фон. А Ия вдруг зарыдала. Не знаю, что во мне «щёлкнуло», но я схватил камеру и стал снимать её. В результате получился удивительный видеодокумент. По прошествии времени Ия иногда просила показать ей эту запись и очень внимательно смотрела её. Что она там высматривала, мне неведомо. Вот письменная запись этого «видео»:
Я: – Что стряслось?
Ия (плача): – Они погибли!.. Все!..
– Кто? «Варяг»?
– «Варяг». Они себя утопили!.. Вот это – Россия, а не это же, что вот сейчас, е… мать, происходит!
– В Дорофееве или вообще?
– Вообще!
(На дворе – ельцинская эпоха.)
– Нет, не могу, не могу, не могу это всё видеть!.. Чтобы такую великую державу, когда… Чтобы люди погибали под водой!.. Ради чего? Ради чтобы вот вся эта херня произошла? Нет! Всё равно вы меня не достанете, сволочи! Не достанете! Потому что Россия – это другое. Это не рынок!
– Согласен.
– Не рынок Россия!.. Нет, нет!.. Даже говорить не хочу!
ХХХ
Когда в одном издании был опубликован материал, где речь шла о ней и были несуразно перевраны факты биографии, возмущению Ии не было предела. Я всячески пытался её успокоить – это псевдоинтеллигентское: «Да брось ты! Наплевать!» – ну и так далее. Не помогало. Более того, она решила ответить на эту публикацию через прессу. Жизнь показала, что я был не прав. Её статью поместила в мае 2007 года «Литературная газета» под немудрёным названием: «О времени, о себе и о «врущих как очевидцы». Два абзаца хочется здесь привести: уж больно в них жива интонация Ии, да и личные мотивы имеют значение.
«Боже мой! О чём мы говорим? Люди умерли. Их нет. Что о них пишут? Они же не могут ответить. Берут у меня интервью о Любови Петровне Орловой к её столетию. Я говорю, говорю, говорю, а человек, очевидно, не слышит, он ждёт момента, когда задаст вопрос свой главный: «А ходят слухи, что Любовь Петровна пила и у неё был роман с Бортниковым?»
Ещё: «…извините, ещё одна гадость из статьи: «Её переход во МХАТ к Ефремову был неожидан, но с позиции Саввиной понятен. Она шла к человеку, которого давно знала, который был ей интересен, которым она с молодости, творчески, а быть может и по-женски, была увлечена». Какое имеет человек право на такое заключение? Прелесть наших с Олегом Николаевичем отношений, что у нас их – мужеско-женских – не было».
Тут, надо сказать, – не просто. Касательно Ии – да, таких отношений не было. Что же до Олега Николаевича…
Из дневников:
«Хорошо посидели с Ефремовым и Мягковыми. Он пришёл к первой серии «Открытой книги» (кстати, хорошая, его эпизод замечательный). Олег, как всегда, зовёт замуж».
«Олег – поздно: «Как поживаешь, невеста? Давай завязывай со своим хахалем, не знаю, кто там у тебя. И хватит дурака валять, пора объединяться».
«В три часа ночи звонок. Ефремов: «Променяла меня на рыжего еврея. Откуда такая любовь к евреям всё у неё? Пусть он с тобой что-нибудь поставит».
«Позвонил Олег: «Чувствую себя неплохо, но на душе… Приходи завтра – обменяемся». Всё равно я его никогда не продам – он личность (тьфу-тьфу!). Палач и жертва».
Эту финальную акцентировку (палач и жертва) надо, мне думается, воспринимать с достаточной долей иронии. Вообще, их отношения были полны взаимных подначек, приколов. Актёры ведь! Да и такой стиль общения в принципе свойствен хорошим друзьям. А его тирады насчёт женитьбы, произносимые, так сказать, прилюдно (думается, специально!), вызывали лёгкое недоверие: он это серьёзно или шутит?
Вероятно, именно неординарность их взаимоотношений вдохновляла пишущую братию на выискивание в этом чего-то потаённого и, что предпочтительней, даже скандального. Другой, скажем я, плюнул бы на эти публикации и не заморачивался. Но Ию злило (не побоюсь этого слова) не это.
Из интервью:
«Я не люблю непрофессионализм, я слишком часто сталкивалась с ним по жизни, а сейчас особенно поражаюсь корреспондентам: они врут, врут и врут. Врут про российскую действительность, врут про меня. К примеру, я отказалась сниматься у Кончаловского в продолжении «Истории Аси Клячиной» – в фильме «Курочка ряба», – посчитав его антирусским. Так обо мне такого понагородили! Схожая ситуация была с фильмом «Трясина» Григория Чухрая: я не сочла возможным исполнять роль женщины, укрывающей в войну сына-дезертира, хотя, что такое материнская беда, я познала сполна, имея тяжелобольного сына. А в газетах писали про несуществующий скандал с режиссёром, даже упрекнули в том, что я не имею актёрского образования».
Неодобрительно относясь к посторонним рассуждениям о её «профобразовании», сама позволяла себе по этому поводу шутить, добавляя, что благодарна судьбе за такое устройство событий.
Из интервью:
«Шутка, придуманная мною самой, что я – лучшая актриса среди журналистов, поскольку я окончила факультет журналистики МГУ. Так я, что называется, закрываюсь от любопытных глаз. Я ведь была девочкой из деревни, хоть и с золотой медалью, которую тогда зря не давали. Я мучительно стеснялась провинциальности, и любимым моим местом в городе стал Армянский переулок с его Исторической библиотекой. Там я находила Цветаеву – ещё в журналах... Когда мне мои друзья велели перестать читать опального Бродского, я всё равно его читала… И как любила «немодных» ныне Салтыкова-Щедрина, Маяковского, Платонова и Рубцова, так и люблю. И во время операции без наркоза, чтобы не кричать, читала сквозь зубы Маяковского: «Я лучше в баре бл…м буду подавать ананасную воду». Мне глубоко начхать, извините, на «богемные» легенды и сплетни, в том числе обо мне».
Из дневников:
«Чушь, будто человека ломает жизнь, и незачем кивать на время. Меня всегда коробит, когда говорят «жизнь заставила». Жизнь никого не заставляет, она проявляет».
«Что-то на спектакле о критиках. Спросили моё мнение. Разражусь когда-нибудь речью: «Все вы, господа критики, маленькие обыватели. Все вы на уровне Марь Иванны, все вы кухарки, управляющие государством. Я плюю на вас с высокой горы, я не читаю и не уважаю вас, потому что много-много лет ничего путного вы не высказали. Сейчас не встретишь настоящую критику. Чаще – бульварную гадость. Пусть написали бы, что «Дама с собачкой» или «Ася-хромоножка» – полное ничтожество. Мне услышать это от подобных вам – только комплимент».
ХХХ
Из дневников:
«Мелкий дождь, плохое самочувствие и жуткая, изнуряющая тоска. В чём дело, понять не могу. Ничего не хочу делать. Мозги заплесневели, интересу ни к чему нет. Может, пора влюбиться? Бросить все игрушки и влюбиться? Мне кажется, что могу влюбиться в человека, которого никогда не видела, но я его уже знаю, очень хорошо знаю. Надо бы свидеться, посмотреть и поговорить. Господи, как всё глупо устроено в душе человеческой»…
Мы были молоды, красивы и знамениты. Мы – это я и Борис Хмельницкий. Ещё бы! Второкурсники Щукинского училища, мы были уже актёрами и – уму непостижимо! – композиторами (!) Театра на Таганке! Наши судьбы совершили удивительный выкрутас, сделав нас авторами музыки к дипломному спектаклю «Добрый человек из Сезуана», из которого и вылупился Московский театр драмы и комедии на Таганке.
Расхожее «впервые я её увидел» здесь не годится. В нашей многоликой среде, здороваясь с человеком, как с хорошим знакомым, порой не всегда сообразишь, где ты его видел. На экране? На сцене? И действительно знакомы ли вы?
В многолюдном зале ресторана ВТО требовалось выискать себе место. Кто ещё был за её столом – не помню. Её – запомнил. Ия, что называется, «держала стол»: анекдоты, байки, стихи. И, в частности, вдруг, очень умело копируя манеру поэтессы, чем развеселила присутствующих и сильно разозлила меня, стала читать стихи моей любимой (а кто её не любил?) Беллы Ахмадулиной:
Что сделалось? Зачем я не могу,
уж целый год не знаю, не умею
слагать стихи и только немоту
тяжёлую в моих губах имею?
По истечении многих лет я буду часто просить Ию «почитать Беллу», что она всегда с удовольствием делала. Как и что это было, описать невозможно, и дело не в абсолютно точной голосовой имитации, что, тем не менее, придавало стихам какое-то неземное звучание. Дело в необыкновенном умении – я не знаю: читать, произносить, доносить, выражать – делать стихи «своими». Потрясающее соавторство! Сравнить не с чем… И это относится не только к Ахмадулиной, но и ко всем поэтам, которых любила Ия, а их было немало.
Но в тот вечер чем больше восхищались присутствующие Ией, тем больше возмущался я. За столом образовался актёр Валентин Никулин. Миграция между столами в ресторане ВТО дело обычное. Саввина, приобняв Валентина за плечи, голосом хозяйки театра (моё субъективное ощущение) вдруг заявила: «Вот кто должен играть Говоруху-Отрока!» Речь шла о спектакле «Поющие пески» в Театре Моссовета, где эту роль играл Игорь Старыгин. Она ещё и ролями распоряжается! Мой внутренний бунт перерос в пролетарскую революцию, и я пересел за другой столик, благо кругом друзья-коллеги.
Из дневников:
«Поехали на день рождения к Л. Чужие люди. Всё раздражает. Глупость и бездарность Л. Поссорилась с Толей. Наверное, я виновата, но не в том, в чём он меня обвиняет: дескать, центропупие. А это от желания сломать убожество обстановки».
XXX
Пьеса Е. Шварца «Два клёна». Персонаж Баба-яга, как говорила полушутя Ия, любимая несыгранная роль. Реплику Бабы-яги: «Меня только тот понимает, кто мною восхищается», – Ия произносила со смаком и явным удовольствием, каждый раз по-разному, горделиво поджимая губы и кокетливо поведя бровями. В ответ всегда был хохот – смешно! И она смеялась и добавляла оттуда же: «Я себя мало сказать люблю, я в себе, голубке, души не чаю», – и снова веселье и смех. А мне всегда казалось, что в этой шутке есть «доля шутки» и большая доля серьёза. Нарциссизм присущ, безусловно, нашей братии, никуда от этого не денешься. Он что-то вроде своеобразного топлива для поддержания иногда вполне справедливых амбиций. Я на похвалы коллегам, честно говоря, туповат, есть такой грех, за что и корю себя, но когда я вынужденно (вынужденно, потому что нет сил удержаться) хвалил какую-то работу Ии, то ловил на себе её взгляд, никак не соответствующий моменту, – «ты это серьёзно?»
По дневникам тут и там разбросаны её оценки своих работ. Немного, к сожалению, но тем не менее:
«Открытая книга». Смотрели 2-ю серию. Мне нравится. Я себе нравлюсь (тьфу-тьфу) правильно, по-моему, перспективно развиваюсь. Витька (Титов, режиссёр) молодец. Старуха тут же звонила – и красивая-то, и умная-то, и гениальная-то, даже неловко, но – спасибо ей».
Многие звонили. Старуха: «Я не могла уснуть от вашего изумительного гигантского таланта. Вы актриса моего вкуса и моего понимания. Вы ничего не играете, вы живёте такой правдой!»
Старуха, именно так (с большой буквы – подчёркивала Ия) звали в театральной среде Фаину Георгиевну Раневскую.
Когда Ию просили рассказать про её дружбу с Раневской, она, слегка обостряя ситуацию, отвечала: «Нельзя сказать, что ты дружил с гением. Я её знала».
Из дневников:
«Дивный звонок Старухи, очень кстатный. – «Я хожу одной ногой (последствие травмы), после меня останется только Доронина. Хорошие люди умирают рано – значит, я стерва».
«Поехала к Раневской. Она кормила меня, жаловалась на жизнь, здоровье: «Я похожа на авоську, в которую забыли положить продукты». Дала оливковое масло для лица, чай».
«Фаина Георгиевна, предложили книжку написать «Юмор Раневской». – «Какой юмор, одни камни в желчном пузыре».
«Ездила к Старухе. «Если я долго не подхожу к телефону, значит, я умерла». Грустный юмор».
«У меня плохое настроение, потому что я недовольна своим возрастом. Ф. Г.».
«Она мне говорила, что знает, как мне тяжело жить, какие у меня обнажённые нервы… И вдруг сказала: «Девочка моя, я совершенно одинока. Все друзья у меня умерли». Раневская полюбила меня с её первого письма, а я её любила и люблю сейчас, и буду любить, пока жива».
ХХХ
Сейчас уже не помню, от кого поступило предложение составить компанию собиравшемуся в поездку на Соловецкие острова – Соловки актёрскому курсу Школы-студии МХАТ с их педагогом Аллой Покровской и (внимание!) живой легендой артистического мира – Ией Сергеевной Саввиной.
Сначала сутки поездом. 1239 километров. Только состав тронулся, по купе тут и там зазвенело стеклянное, зашуршала фольга и из неё повылазили котлеты, варёная курятина, солёные огурчики, картошечка – в общем, кто чем богат.
Потом я к этому привыкну: там, где Ия, там все остальные. Так и в этот раз: часть путешественников у неё в купе, часть в коридоре рядом. В те времена проводники разрешали пассажирам втихаря курить в купе. Ну, раз «втихаря», значит, вовсю. Ия, надо сказать, дымила нещадно, и я, грешен, может, чуть меньше. Когда я приставал к ней с просьбами поменьше курить, она в ответ неизменно цитировала фразу из письма к ней Фаины Георгиевны Раневской: «Умоляю не курить, что я и сделала и отчего лезу на стенки и как цепная собака кидаюсь на людей!»
Итак, купе в столбах табачного дыма, преферанс с острыми словцами по ходу игры – а как без этого, если партнёр плохо соображает? Сама Ия играла отлично. В какую-то игровую паузу, разглядев сквозь дымовую завесу проплывающий за окном пейзаж, Ия всплеснула руками и своим неподражаемым голосом воскликнула: «Господи, как хорошо на природе!» По-моему, кто-то чуть не свалился с верхней полки – хохот гомерический!
Разместили нас согласно рангу: народные и заслуженные – в монастырских кельях, превращённых в подобие гостиничных номеров, остальной народ, включая и меня, – в двухэтажном здании школы недалеко от кремля. Странно, но из моей памяти абсолютно выпало событие, благодаря которому я оказался в келье, где остановились Саввина и Покровская. Просто так, без приглашения, я же не мог позволить себе завалиться к дамам. Позже выяснилось, что и Ия не помнит, как и почему я оказался там, где оказался. Повествуя потом об этом событии, она говорила с интонациями шпрехшталмейстера: «Вошёл. Рубашка, гитара! Таганка!» С гитарой всё ясно: ещё в поезде мы обнаружили большую общность наших музыкальных пристрастий: Оскар Строк, Окуджава, Козин и огромный запас советских популярных песен, среди которых ставшая нашей любимой «Прощайте, скалистые горы». Ещё выяснилось, что в нашем дуэте удачно сочетаются голоса, что важно.
Ну, с гитарой разобрались, а при чём тут рубашка? Конечно, была на мне какая-то рубашка, ну и что? Но вот так ей запомнилось: гитара, рубашка. Мне она столь «вещественно» не запомнилась. Запомнилось лицо, запомнились руки, порхающие в жестах, мягкая миниатюрность фигуры и, конечно, голос. Когда потом нас спрашивали, с чего всё началось, мы рассказывали одну и ту же никак не романтическую, но очень «нашу» (как потом определилось) историю.
Посреди Святого озера возвышается невеликий островок, такой чистенький в этой прозрачности, такой манящий. Привиделось мне, что там, у этого островочка, рыба должна быть, да не просто, а много! Как добраться? И надо же быть такому, что в каком-то закутке школьного коридора, среди сваленных в кучу стульев и парт, обнаруживается надувная резиновая лодка. Маленькая, только-только на двоих. Ия села впереди по ходу, я – позади, с двумя вёслицами, напоминающими ракетки для настольного тенниса. Оттолкнулись от берега, и… тут что-то началось. Во-первых, окна школы заполнились головами болельщиков, любопытствующих, сочувствующих. Во-вторых (и это необъяснимо!), резко испортилась погода. Поднялся плотный ветер, и озеро вздулось частыми упругими волнами. Взбунтовавшаяся природа явно предлагала нам отказаться от задуманного. Но как это отказаться! Мужики не сдаются! Поплыли. Волны с противной ритмичностью начали перехлёстывать через невысокий борт нашего судёнышка и выливаться на резиновый пол лодки, с которого им некуда деваться, кроме как под наши колени и, извините, задницы. Плывём, мокнем…
По прошествии многих лет при вспоминании об этом приключении не пропадало, а даже возрастало удивление поведением Ии в тех обстоятельствах: ноль ворчания и масса удовольствия! Объяснению это не поддаётся. Приплыли. Наградой был нам гром аплодисментов от наблюдающих и болеющих за нас. Но когда мы вылезли из лодки: глубина в обозримых пределах была чуть по щиколотки, никакой живности – ни мальков, ни плавунцов, ни даже лягушек – не наблюдалось. Вот тут-то мы нахохотались, сматывая ненужные удочки.
Из дневников:
«После обеда пошли с Толей вокруг кремля. Потрясающе! Стенки в лиловых цветах. Опять поразительная система шлюзов и водопровода с машинами, которые до сих пор не понятны. Потом в дождь ловили рыбу, зажрали комары (забыли сначала антикомарин, Толя бегал за ним в номер). Собирали грибы в 11 ночи. Промокли до нитки. Отпаивались коньяком. Кайф!»
ХХХ
Жили долго и счастливо… Долго? Как сказать… Каждый – половину своей жизни. Немало. Счастливо? Мне представляется, что долгим оно быть не может, душа не справится с такой нагрузкой. Это – искорки, мгновенные вспышки в житейской мгле. Быть долгими назначены «тоска безмерная» и «горе горькое».
Был ли я счастлив с нею? Конечно, этими яркими секундочками пересыпана наша совместная жизнь, иначе её не было бы. Но вот что поражает – непредусмотренные тяготы, а то и трагические события объединяли не хуже, а порой и крепче. И таких событий было в достатке.
Выходили из клинча разными путями.
Квартира наша в то время находилась на Большой Грузинской улице, и окна её буквально нависали над Московским зоопарком. Наши окна запросто выигрывали у телевизора соревнование по привлекательности демонстрируемого. Ещё бы! Прямо под нами проживали красавцы-волки, чуть дальше смешные обезьяны и толстушки-капибары, и далее огромный пруд, заполненный водоплавающей красотой.
Что случилось со мной в ту пору – не помню. Настроение было никудышное, всё раздражало и злило, обуяла меня чудовищная мизантропия. Как когда-то Буратино ноги притащили в цирк, так и меня мои ноги почти насильно поволокли в зоопарк. В компании с этими летающими, ползающими, пищащими, лающими и рычащими существами проветрились от мрачного смога мозги, невольная улыбка приклеилась к физиономии, явно улучшилась погода, да и люди стали менее противными. Припомнив это событие, предложил Ие посетить зоопарк, чтобы развеяться. Она легко согласилась. Пошли.
Почти сразу на её лице появилась та самая невольная улыбка. Каждый по-своему приходит в себя и примиряется с окружающим миром после потрясений. Ия – особо! Остановились у вольера c полярными совами – белоснежными очаровательными существами с огромными жёлтыми глазищами. Когда мы подошли, они все разом (а там их много!) повернули к нам головы. Сумасшедшая картина! Рядом образовались две типа «пэтэушницы» с мороженым. Взвизгнув от восторга, одна проворковала: «Вот бы чучело из них сделать!» «Из тебя бы, б…ь, чучело сделать!» – с металлической интонацией, тихо, но чётко произнесла Ия. «Пэтэушницы» завертели головами: вправду сказано или послышалось? Совы дружно захлопнули глазищи и отвернулись, а в Ииных (вот такое странное слово!) глазах появились чёртики и бабы-ёшки.
Общение с «неживотными» на этом не закончилось. У вольера с сайгаками семья: мужик с дочкой на плечах и жена. Жуют шаурму и пытаются ею кормить животных, хотя везде торчат запретительные таблички. Мамаша, показывая на сайгачат: «Ой, смотри, какие у них морды страшные!» Ия (с известной интонацией): «Ты на себя посмотри, уё…ще!» Дочка засмеялась: то ли услышала, то ли на сайгаков, а взрослые напрягли слух – что-то послышалось? Идём дальше в поисках положительного. У большого загона с лежащей посредине гиеной небольшая компания с фотоаппаратами. Пытаются поймать эффектный кадр. Женщина – соседу: «Мишь, брось в неё (в гиену) чем-нибудь, пусть она пошевелится». «Не люди, а крокодилы людоедские», – мрачно заметила Ия. Её услышали. «Ой, – вскричала женщина, – вы! Это Савинова! Ой, то есть Саввина, я по голосу узнала! Саввина вы, да?»
Все эти события в укороченном виде, в телеграфной манере записаны Ией в дневниках. А вот финал этой истории:
«Женщина – Толе: «Вы счастливый мужчина: рядом с вами женщина, похожая на НЕЁ!» (Это, когда я не призналась.)».
Из дневника:
«Если человек умён и талантлив, он должен быть счастливым, он обязан быть счастливым, он не имеет права быть несчастливым, он сам должен делать счастье себе и другим. Он обязан делать счастливыми других, об этом кричать, вопить на всех перекрёстках. И в результате человек остаётся несчастным. Мягче говоря – неудовлетворённым. Отчего?
– Отчего вы всегда такая весёлая?
– Оттого, что я несчастная».
ХХХ
Цитата из «врущей» статьи в «Литературной газете»:
«В доме её первого мужа Всеволода Шестакова была огромная библиотека, прочитанная ею до конца. Отвергнутые поклонники не без ехидства утверждали, что на выбор провинциалки повлияла обстановка старомосковского дома с богатым библиотечным собранием, потомственным профессорством мужа, холодноватым аристократизмом свекрови».
Ия: «Да не было там библиотеки, да библиотека-то началась с того, что я привезла книги из своего Боринска, где их всё время покупала. И получается, что мой выбор спутника жизни определился не по чувству, а по какой-то мерзости. Аристократический дом… Какой аристократический? Этот дом был замечательный, добрый, и моя аристократическая так называемая свекровь, Янина Адольфовна, она на 90 процентов выходила моего больного сына, она до конца своих дней любила меня, по-моему, даже больше, чем своего сына. А оказывается, я вышла замуж за библиотеку, за аристократизм, за что-то, за нечто».
Они давно были в разводе – Сева и Ия. Сева часто приходил к нам, вернее, к сыну Сергею: занимался с ним английским языком. Умница, талантливая личность, Сева был прекрасным собеседником, человеком огромной эрудиции. После занятий с Серёжей – кухня, чай-кофе и «приятственные» для меня разговоры, надеюсь, и для него. Трепались до тех пор, пока Ия (быть может, из ревности) не обрывала нас: «Господи, как вы надоели!»
История их взаимоотношений мне малоизвестна, Ия никогда мне про них не рассказывала. Знал, что познакомились в Студенческом театре МГУ, занимали лидирующие позиции: на них, особенно на Ию, в спектакле «Такая любовь» сбегалась смотреть Москва. А Севу я потом увидел в спектакле «Хочу быть честным». Поверьте, это была потрясающая актёрская работа непрофессионального актёра, гидрогеолога, профессора МГУ!
Ия: «Бабушка Янина Адольфовна, педагог, оставила работу и занималась только внуком. Из-за этой бабушки я шестнадцать лет прожила в семье первого мужа, когда давно уже никакой семьи, в общем, не было. Но Серёжа рос, и учился, и знает наизусть сотни стихов, и говорит по-английски. Если бы он не был болен, он был бы, думаю, гением, но он и с лишней хромосомой полноценней иных здоровых. Я помню, как незадолго до смерти ко мне пришёл Олег Ефремов, уже задыхаясь, сел за стол, увидел Серёжу: «А ты Серёжа?» – «Здравствуйте, Олег Николаевич!» Когда мы пошли его провожать, он сказал: «Вот, Серёжа, наступает год Пушкина – будем вместе с тобой учить его стихи». И Серёжа, глядя на него влюблёнными глазами, читает: «Была та смутная пора, когда Россия молодая, в бореньях силы напрягая, мужала с гением Петра». Он знает наизусть всю «Полтаву». И Ефремов заплакал».
Иины друзья (чаще подруги) периодически, по-дружески, желая поддержать меня в моей, как им казалось, сложной судьбе (жизнь с Ией), говорили, что Ию можно понять, простить её нелегкий характер, её, приводившие в ужас окружающих знаменитые «свечи», поскольку тому есть причина и оправдание – больной сын. Конечно – так. Но мне представлялось тогда и думается теперь, что главная причина – она сама, её неуспокоенная душа, утомительное давление самооценок, въедливое, как говорится в народе, самокопание.
Наш совместный путь уже пройден, прожит, и, когда из прошлого вдруг выявляется объяснение ранее сокрытому, возникает тоскливое чувство обиды. Как будто происходило нечто важное, в чём ты должен был принять участие, а тебя почему-то не допустили. Почему?
Безответные вопросы эти неожиданно, как-то исподтишка догнали меня, обрушившись на мою голову злыми страницами её дневника. Публикую эти записи со страхом, но понимаю, что хоть это обо мне, но не про меня, это – ПРО НЕЁ, максимально освобождённую от самозащиты.
Итак:
«Мне кажется, что все видят меня – слабую – и только делают вид, что верят в мою силу. В дополнение ко всему моему ничтожеству как я смела, не говорю «могла», а именно смела, принять ничтожество за некое подобие опоры, пусть шаткой, в этой жизни? Казнь, пытка душевная именно из-за этого. Можно было давно понять (и понято) и давно всё разрубить. Но почему же, если честно, почему я этого не сделала? Надежда? Слабость? Влюблённость? Возможно. Но рядом ведь всё время жуткая неистребимая ненависть, злоба, господи, прости меня, но я хочу зла этому человеку.
Я поверила, и меня ударили в самое сердце, и уже давно. Мне будет ещё хуже, я понимаю, потому что выжидаю торжества падения. «Пусть будет как будет» – это правда, и так, очевидно, надо, но, боюсь, не выдержу. Дотерпеть год и начать всё сызнова, всё обрубить, прекратить всяческое общение, как будто этого никогда и не было, – вот мечта, и, если вдуматься, я это могу. Откуда уверенность, что его правда – это и есть главная и очевидная, а не субъективная правда? Откуда пренебрежение к правде другого человека? Почему его должны понять, а ему понимать никого не надо – ни мать, ни женщину, рядом с которой лежал в постели, когда это ему было надо? Это очень плохой человек».
Ужас! Как она жила с ЭТИМ? Как МЫ жили с этим? А ведь жили! Были какие-то размолвки, неудовольствия, иногда даже разбегались на какое-то время, снова сходились. Но чтобы так! Почему (снова проклятое «почему?»), почему это доверялось листу бумаги и никак не проявлялось или проявлялось не столь яростно, по жизни? Какая жестокая, безжалостная борьба происходила в душе у неё, никак не выплёскиваясь наружу и тем делая душевные раны глубже и опасней? Почему не решилась посвятить главного виновника (меня то есть) в свои тревоги и сомнения? И (главное «почему?») почему я не узнал этого тогда, когда можно было изменять что-то и править, а узнаю теперь, когда уже ничего не изменишь и не поправишь?.. Или эти, меня уничтожающие строки выводились, как мне представляется с тайной и, может быть, неосознанной мыслью: вот «потом» прочтёшь и тебе будет стыдно. Да, мне стыдно, Ия, но правильно и поправимо было бы не «потом», а «сейчас». А «теперь» уж ничего не поделаешь, прости меня.
«Жаль, жаль, жаль, жаль, тысячу раз жаль, что понравился мне мужик на другой планете. Воспитание чувств – это великое дело – обошло его в жизни. Что же мне делать? Мог бы случиться красивый альянс: два в общем приличных человека. Мне нужно только внимание, даже формальное. Позвони, скажи, как дела, скучаю, и всё. Ответ – всё, что я умею и могу, к сожалению, не случилось».
Где-то через месяц:
«Приехал Толя. Пришёл ночью зелёного цвета и без голоса. Даже жаль его стало, и злость прошла. Не проходит боль, как сердце может выдержать такую нагрузку, просто удивляюсь. И боль-то пакостная, неправедная, нехорошая, эгоистичная. До ненависти болею недостаточным вниманием к себе с его стороны. А оттого что прячу это, всё приобретает характер катастрофы. Надо что-то для души заиметь. Надо что-то несерьёзное, как транквилизатор. Ночью разговаривает, спит неспокойно, дёргается. Иногда мне ощущается другая женщина. Ну, это будет абсолютной подлостью».
«Приобретает характер катастрофы, оттого что прячу это».
То есть понимала причину неустроенности и всё же прятала. Проклятое «почему?».
Через два года после того, как Ия покинула нас, от неё пришло послание в виде статьи в ежемесячнике «Театральный мир». Она оставила втайне от меня историю её написания. Но эти строки, написанные Ией, стали для меня главным событием последних лет:
«Об Анатолии Васильеве – Толе – я могу говорить без конца, и это сложно, потому что легко и не хочется его дежурно перехвалить. На мой взгляд, он уникально, от природы одарённый человек. Он умеет всё или почти всё… С одной стороны, может снимать фильмы, с другой – играть, с третьей – писать и исполнять музыку. Он играет почти на всех инструментах, рисует, и у него рисунки необыкновенные, он душу видит и может отобразить… Он с утра до вечера в театре. Никогда на моей памяти, а я его знаю больше тридцати лет, никакое его личное дело не возобладало над его делом в театре. Что бы это ни было – никогда. Вот такой характер. А уж если кто-то обращается к нему за помощью, Толя делает всё, в ущерб себе, своим планам, помогает. Это для меня лично драгоценное качество, колоссальное чисто человеческое достоинство…»
Публикация эта просто обескуражила меня. Во-первых, своим неожиданным, почти мистическим появлением, во-вторых, завышенной (как мне представляется) оценкой моей личности. Но как Ия думала, так и написала (или наговорила), и мне остаётся только принять это и думать о давно (недавно!) прошедшем, пытаясь понять, когда и по какой причине совершился крутой поворот в МОЕЙ жизни, и Ия что-то ВДРУГ передумала обо мне.
ХХХ
Жизнь-судьба – беспощадный автор. Беспощадность заключена в её самостоятельности. Ты не знаешь, не предполагаешь, где и когда она закончит одну главу твоего бытия и начнёт новую.
29 апреля 2011 года умирает Сева. Это потрясло Ию, и настолько сильно, насколько она и предполагать не могла. Ей-то думалось, что в их с Севой отношениях всё давно утряслось и перегорело. Не перегорело. «Беспощадная» делала своё чёрное дело.
5 мая на Ию обрушился микроинсульт. Хоть называется он «микро», жуткие головные боли доводили Ию до состояния непонимания, где она и что с ней происходит. Врачи «скорой помощи» уколами как-то утихомирили боль и предложили госпитализацию. Ия категорически против: вечером спектакль «Рождественские грёзы», где она в главной роли, а актёр имеет право не выйти на сцену, если только он умер, как говорила Раневская. Тут я понимаю, что надо мне что-то делать. Звоню в репертуарную контору театра и объясняю в чём дело. Там очень встревожились за Ию, просили её не волноваться, подумать о своём здоровье, обязательно поправиться и тогда сыграть спектакль.
Больше Ия на сцену не выйдет, о чём в те минуты мы и помыслить не могли.
Последние дни она читала, перечитывала любимые книги, главным образом поэзию. Иногда просила меня почитать вслух. В какой-то из таких моментов перебила меня, даже не перебила, а вроде как спросила себя: «Сколько мы с тобой?.. Тридцать два? Тридцать два года. А кто мы друг для друга, по сути? Так и останется?..» Дальше слов было немного. Я сказал, что она права и что завтра иду в загс, а она умиротворённым голосом сообщила позвонившей подруге: «Толя сделал мне предложение». Эта её фраза сильно меня взволновала. Взволновала тем, что всё изменила и определила: мы – я и Ия – женимся!
Церемония проходила у нас дома. Ия, красиво одетая, сидела в вольтеровском кресле, худенькая, как бы светилась изнутри. Работница загса, несмотря на домашнюю обстановку, блюла протокол и, как положено, спросила Ию, согласна ли она выйти замуж за меня. Ия целомудренно опустила очи долу и нежным голосом произнесла: «Я должна подумать». Работница загса слегка опешила, а новобрачная выдержала паузу, улыбнулась и, как бы преодолевая трудность решения, заявила: «Подумала. Да, согласна».
Никогда не представлял себе, что формальное делопроизводство может вызывать приятные чувства, даже сентиментальные. В этот раз так и было. Штампы в паспорте, роспись в нужной графе, вручение свидетельства – всё приобретало некий таинственный высокий смысл. А утром я разбудил её словами: «Доброе утро, жёнушка», – и очень удивился приятности этого слова: «жёнушка»!
Оставалось десять дней, во что посвящены мы не были.
ХХХ
Из дневников:
«Я подошла к рубежу, где начинается старость, ни с чем. Ни подруг, ни друга, только старенькая мать, больной сын и сама разваливаюсь. Тяжкий итог. Уж очень я сильно провинилась перед Господом, раз он послал мне такую судьбу».
«Никого не хочу обманывать. Мне было очень трудно. Но зато я смотрю на свою жизнь без отвращения и стыда, а это кое-чего стоит. Я молю Бога только, чтобы он меня и Серёжу взял одновременно. Ни мне без него не жить, ни ему без меня».
Не помню, сколько времени прошло с нашего знакомства на Соловках, когда Ия, в разрез идущему разговору, неожиданно сказала: «Будешь хорошо себя вести, я тебя с сыном познакомлю». Было в этой фразе или в интонации, с которой она была произнесена, нечто недоговорённое, но я почему-то сразу понял, о чём она говорит и что имеет в виду.
Настал день, мы поехали в Опалиху. Там на даче жили мама Ии, сестра, отчим и сын. Перед выездом мы предупредили их по телефону, поэтому нас встречали все, выстроившись около ворот: трое взрослых и четвёртый – взрослый по возрасту и ребёнок по сути – Серёжа. Ия представила меня, и я поздоровался с каждым за руку. Когда здоровался с Сергеем, он широко улыбнулся, как давнему знакомому, и произнёс: «Здравствуй, дядя Толичка!» Именно так – через «и».
Пройдёт время, и, как нечто очень важное, Сева сообщит мне: «Хорошо, что Серёжа любит тебя». Приятно, конечно, но дело в том, что моей заслуги в этом нет. Ну, может, есть крохотная доля. Главное принадлежит 47-й хромосоме (синдром Дауна). Обладающие ею призваны природой к любви: любить и быть любимыми.
В конце 2009 года безо всяких предваряющих объяснений Ия спросила, не соглашусь ли я стать опекуном Сергея. Я дал согласие, даже не пытаясь выяснять – зачем? Раз надо, значит, надо. Позже я узнал, что это была общая идея Ии и Севы. Теперь понятно, что они приводили в порядок свои дела (так стеснительно это называется). И по сей день, как бы выполняя их завет, мы так и живём: я – опекун, Сергей – опекаемый, это юридически, а по жизни он мне Серёга, иногда Серый (так любила называть его Ия), я для него по-прежнему «дядя Толичка». Так и живём.
ХХХ
Ежегодные сборы в Дорофееве – особое состояние души и тела. Что-то покупается, пакуется, трамбуется... Ожидание скорой поездки в рай будоражит воображение, по ночам снятся тамошние леса и в них красавцы-грибы, пенье соловья, пронзительные крики коршуна, далёкая кукушка… Так было двадцать пять лет. В этот раз всё было иначе. Прооперированная удачно (так казалось) меланома, молчавшая три года, проснулась, чему способствовали (абсолютно в этом убеждён) трагические события, создавшие эту чёрную драматургию: смерть Севы и затем микроинсульт. Свою дальнейшую судьбу определила Ия сама, категорически отказавшись от химиотерапии. Почему – не объясняла. Решение было окончательным.
Самочувствие Ии вызывало безнадёжную тревогу. Мы оба понимали, что это её последняя поездка в Дорофеево. С другой стороны, мы делали вполне естественный вид (старались делать), что всё хорошо, всё в порядке, и у нас этот вид получался, слава богу!
Выезжаем, как всегда, рано – часа в четыре утра. Пустая Москва, солнечное, тихое утро. Медленно едем по Гагаринскому, и я вижу, впереди пара голубей перебегает переулок. Делаю единственно возможное: пропускаю их между колёс и в тот же момент слышу противный, тошнотворный звук лопнувшего мяча. Смотрю в зеркало и вижу столб птичьих перьев, взмывший над асфальтом. Я абсолютно не подвержен мистике и всяким суевериям, но это происшествие вызвало ощущение страшной тоски. Противно засосало под ложечкой, внутри поселился холод...
Играла магнитола, делались бутербродики для Серёжки, пили кофе из термоса – всё как всегда. Но, чёрт возьми, не покидало чувство ожидания чего-то непредвиденного. И – случилось! Cтоящая на обочине «газель», не посмотрев, не предупредив, рванула на разворот, то есть в нас, отбросив нашу машину в страшном грохоте на противоположную сторону дороги. В трёхсекундной паузе, повисшей в разбитой, засыпанной битым стеклом машине, Ия спокойным голосом произнесла: «Другую купим»…
Почему-то именно в это лето развелось несметное количество всяких летающих существ, изрядно донимавших нас, особенно малоподвижную Ию. Она, как правило, проводила время в своей комнате, изредка выходя на террасу, что давалось ей всё с большим трудом. Нередко я заставал её с раскрытой книгой на коленях и взглядом, направленным в себя. Что-то она пересматривала, что-то передумывала. Что?
Темп жизни её сильно замедлился, да и вообще наше существование, подчинённое и иному самочувствию, замедлялось естественным образом: от завтрака до обеда, от укола до укола, от измерения давления до измерения температуры. В этой размеренности была щемящая тревога: мы как будто ждали чего-то и именно медлительностью как бы оттягивали это «что-то». А «оно» совершенно неожиданно проявилось загадочным, пугающим происшествием. Ранним утром, выходя из дому, я чуть было не наступил на неведомо откуда взявшуюся белоснежную голубку! На голове её красовалась зелёная отметина, говорящая о том, что она из чьей-то голубятни. Во всей округе никогда не слыхали про голубятников, их здесь просто нет и не было! Единственное, откуда она могла прилететь, – Заволжск, но это – шестнадцать километров. Мистика, в которую я не верю.
Когда я рассказал Ие про это, она немного помолчала, потом откинулась на подушку и тихо произнесла: «Это моя смерть прилетела».
Когда-то давно по телевидению показывали отрывки из спектакля «Петербургские сновидения», где Ия играла Соню Мармеладову. Тогда она, глядя на себя на экране, сказала мне: «Смотри, какие глаза белые». И действительно, бывали моменты, когда, сообразно настроению, её глаза приобретали необыкновенную прозрачность, в которой пропадали их цвет и зрачки. И сейчас, глядя на меня этими глазами, она, чуть растянув главное слово, так же тихо произнесла: «Мне п...ц». Она знала и понимала про себя и про своё положение всё. Маша, женщина из соседней деревни, которая помогала Ие по хозяйству, рассказала мне, что Ия, уезжая навсегда из Дорофеева, наказала справить по ней поминки, а затем отметить девять дней и сороковины. А Вовке Коровкину, часто навещавшему нас соседу, сказала на прощанье: «Тебе будет скучно без меня», – что теперь и подтверждается: Вовка (мужику за сорок) без Ии тоскует, бывает – до слёз.
…Если ж это голубь Господень
Прилетел сказать: Ты готов! –
То зачем же он так не сходен
С голубями наших садов?
Этот том Н. Гумилёва до сих пор хранит закладки, сделанные Ией. Их три. Одна отметила это стихотворение – «Птица»! Другая – знаменитого «Жирафа»:
…Ты плачешь? Послушай… далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
Третья притаилась у стихотворения, когда-то не замеченного мной, пропущенного:
Мне снилось: мы умерли оба,
Лежим с успокоенным взглядом.
Два белые, белые гроба
Поставлены рядом…
Между тем голубка без малейшей боязни, по-хозяйски бродила по двору. Деловито искала что-то в траве, находила и клевала. Когда неожиданно мой взгляд натыкался на неё, из подкорки наружу вырывалось жуткое видение – столб голубиных перьев над асфальтом. Я молил, чтобы она улетела. Но она не улетала, наоборот, казалось, занимает всё больше и больше места. И однажды я обнаружил её почти в избе, сидящей на створке окна. Исчезла она за день до нашего отъезда. Как скомандовала: «Пора!»
ХХХ
Из сборника статей:
«Есть «вечные понятия». Конечно, наполняются эти понятия разным содержанием. И всё же, когда мы их перечисляем, сердце невольно откликается на них. Добро. Радость. Надежда. Любовь. И пока есть надежда на радость и вера в добро, люди могут вынести любые страдания».
Предрешая возможный нелёгкий разговор в близком будущем, я перед отъездом спросил Серёжу: «Почему ты не спрашиваешь, где папа?» – «А где папа?» – «Он умер». – «Да? – нет волнения ни в голосе, ни в глазах. – Ну, я свечку поставлю». У него традиция: каждую субботу посещает церковь и ставит множество свечек за всех родных и знакомых. Воспринимается им это действо как маленький праздник, красивый спектакль. Потом мне объяснили, что у «них» отсутствует понятие «смерть». Наверное, это незнание спасительно, наверное – так. Но вскоре прояснилось для меня, что у «них» об этом есть своё, неясное нам понимание – другое.
В Москве постепенным образом соорудился «уголок Ии». Уголок памяти. Основу его составляет старинный граммофон, а на диск встала и прислонилась к раструбу большая цветная фотография Ии. Рядом маленькая иконка и лампадка, которую я изредка зажигаю. Так это и существует по сей день, вот уже шесть лет. Сергей, проходя рядом, иногда останавливается, мелко крестится и, очень конкретно обращаясь к Ие, произносит: «Спи спокойно, дорогая мамочка».
Когда шесть лет назад мы с Сергеем выезжали из дорофеевского лета, он вдруг наклонился ко мне и почти на ухо тихо спросил: «А она где лежит?» – «Кто?» – «Мамочка». – «На Новодевичьем». – «Мы к ней пойдём?» – «Пойдём».
Нет, что-то «они» знают про «смерть»…
В день нашего с Ией отъезда из Дорофеева жители деревни решили всем коллективом взяться за ремонт дороги, размытой очередными дождями. Когда мы подъехали к ним, они, как по команде, воткнули лопаты в землю и медленно ползущую на подъёме машину бесконечно долго провожали грустными глазами. Ия помахала им на прощанье рукой. Все знали – Ия уезжает НАВСЕГДА.
ХХХ
Меня не отпускает тоскливая мысль: о чём Ия думала долгими её ночами, оставаясь один на один с этой гадиной, награждённой таким ласковым именем? Сама Ия не посвящала никого в эти мысли, ни на что не жаловалась, была тихой и всё больше и больше уставала.
Старательно помогали последнее время работники хосписа № 1. Делали уколы, ставили капельницы. Сделав положенное, уходили, оставляя меня наблюдающим за капельницей – длительной процедурой, изводившей слабую Ию настолько, что однажды она прошептала мне: «Отпустите меня!» И, по-моему, сама испугалась сказанного.
Перечитывала Цветаеву. Особенно – «Уж сколько их упало в эту бездну…». Я случайно подсмотрел. Вдруг вслух прочитала финал: «Послушайте! Ещё меня любите за то, что я умру». Это вымело меня в другую комнату: ревел…
Радость или нет – такое совпадение: по «Культуре» запустили «Даму с собачкой». Молча просмотрела весь фильм. Я нагнулся над ней, поправить подушку. Посмотрела на меня «теми» глазами и чётко произнесла: «Я очень люблю тебя». Скрывая смущение, с усмешкой ответил, что я её тоже.
Опытные медицинские работники хосписа на витающий в воздухе вопрос отвечали: «Меланома – она такая коварная». То есть будущее близко, но неопределённо «когда».
Я привык к её тяжёлому громкому дыханию. Оно даже помогало – что-то говорило о её состоянии. И я не услышал никакого изменения, когда медсестра, посмотрев на Ию, прислушалась и профессиональным, «объективным» голосом произнесла: «Агония».
Агония продолжалась сутки.
Следующим вечером в 21.20 неизбежное произошло. В ту же секунду зазвонил телефон, и изменённый ужасом женский голос прокричал в трубку:
–Толя! Что случилось?! Ко мне на балкон залетела птица! – Это была Кира, близкая подруга Ии.
– Ия умерла.
– Это неправда!!! – истошно прокричала она и пропала.
фото: личный архив А. Васильева
