Радио "Стори FM"
Владимир Маяковский: "Я в меру любовью был одаренный"

Владимир Маяковский: "Я в меру любовью был одаренный"

Автор: Нонна Алиханова

Однажды на самом дне нижнего ящика письменного стола я нашла небольшую чёрную картонную папочку с фотографией Маяковского, почему-то надорванной поперёк, а также несколько рисунков, сделанных карандашом или вечным пером, и адрес на Лубянке, записанный его рукой. И рядом – план комнаты, где схематично было обозначено, что где стоит. Не этой ли самой комнаты на Лубянке?

Помню точно: было воскресенье, начало апреля. Нам не часто доводилось обедать вот так, вместе. Родители приходили с работы поздно, я ещё училась в школе. Мы сидели за столом в кухне, когда по телефону позвонили. Звали маму – Люсю Ивановну Мкртычеву. Мама подошла. Вернулась смущённая, мне показалось, даже растерянная. Сказала: звонили из Музея Маяковского в Гендриковом переулке. 14 апреля там будет отмечаться двадцать лет со дня смерти поэта. Очень просили прийти. И ещё сообщили, что давно её разыскивают. В записных книжках Маяковского обнаружили имя «Люся Мкртычева» и адрес в Баку. Долго искали в адресных столах разных городов и вот наконец с трудом нашли.

Отец потемнел, но промолчал. Я удивилась.

Из музея мама вернулась молчаливая, сумрачная. Пробыла там она почему-то недолго. Я не помню, чтобы родители произнесли хотя бы слово по поводу этого события. Помню только, как, вернувшись, мама сказала, что больше никогда туда не пойдёт.

Позже я поняла, что эта тема была в нашей семье как бы запретной. Но я умирала от желания что-нибудь узнать. Мы с мамой были очень близки, бесконечно любили друг друга. Какое счастье было забраться в её тёплую, душистую постель и тихо там шептаться о чём-нибудь! Подобная радость выпадала не часто. Как правило, в редкие отцовские командировки и ещё когда я болела и лежала в кровати.

Вопросы? Нет, я их задавать стеснялась, не смела. Просто ждала. И, замирая, слушала.

Так на протяжении многих лет собрались мамины рассказы – порой достаточно протяжённые и стройные, порой – просто вспышки памяти о дорогом для неё прошлом, об истории, которую она пронесла через всю свою жизнь, и которую только теперь я решилась опубликовать.

                                                                                                                      

1926 год. Помнится, это была пятница, 19 февраля.. Первое выступление Маяковского в Баку после возвращения из Америки.

Да, я, конечно, пошла. Мне восемнадцать, я приехала из «провинции», из Батума, а сейчас – студентка медицинского факультета Бакинского университета.

Стихи Маяковского я всегда покупала. Его поэмы «Про это», «Люблю» и другие выходили тонкими брошюрами с чудными фотомонтажами Родченко. Все они, конечно, у меня были.

Первое выступление Маяковского состоялось в Бакинском оперном театре. Народу было много, полный зал. Баку населяла масса культурных людей, интеллигенция, в основном русская, армянская, еврейская, – мощная, потомственная. Много молодёжи, университетской, вузовской. Молодёжь ломилась на поэтические вечера. Девушки любили поэзию…

Я стояла посреди фойе, длинного, громадного. В белом костюме, в модной шляпке. В ту пору я была всегда хорошо одета – вещи покупались в Батуме, в магазинах иностранных фирм. (Батум, свободный портовый город в середине двадцатых, процветал.) У меня было немного платьев и туфель, но все они дорогие и очень красивые.

Маяковский ходил мимо меня по большому фойе и смотрел на меня. Я тоже таращила на него глаза. Какой! Красивый! Нет, не то. Больше чем красивый – совершенно отдельный. Лицо как у бога.

Он кружил поблизости. Наши глаза встречались. Я была сражена – бесповоротно.

Концерт начался. Почти не помню, что он читал. Кажется, стихи, написанные после путешествия по Америке. Конечно, «Левый марш», «Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче». И что-то ещё. Но как читал – помню. Голос его, интонации. Позже я слышала чтение других поэтов (и Пастернака включительно), но голос Маяковского, громыхание, мощь и нежность, когда он понижал его, – неповторимы, непередаваемы.

Когда подошло к концу первое отделение, он обратился к публике:

– Сначала вот эти ряды, потом – вот эти, и после – эти выйдут в фойе и купят мои книги.

Студент Мишка Рабинович, сидевший рядом со мной в пятом или шестом ряду, развязно спросил:

– Скажите, Маяковский, сколько вы получаете за комиссию?

Маяковский вдруг разозлился.

– Я таких дураков из зала за уши вывожу!

Я провалилась сквозь землю. Какой идиот! Надо же было, чтобы он оказался рядом со мной!

Выступления Маяковского были, по-моему, каждый день – в концертных залах, в клубах и даже в кинотеатре. Молодёжь толпами ходила слушать стихи.Что Маяковский читал в тот свой приезд в Баку? Нет, не лирику. Лирики он не читал. Однажды (в Рабочем театре?) ему крикнули: «Облако в штанах»! Но он «Облака» не читал. Ничего из раннего, лучшего не читал…

И я ходила на все концерты, где бы они ни были. Он, внимательно оглядывавший зал, естественно, меня видел. (Я всегда сидела недалеко от сцены.)

Однажды (кажется, концерт был в Бакинском рабочем театре), когда всё кончилось и публика расходилась, я увидела, что он ждёт меня, стоя в дверях. Я натягивала перчатки, собираясь с духом. Но тут подошёл теннисист Данька Данилов, как всегда элегантный и болтливо-галантный, и Владимир Владимирович повернулся и ушёл.

Последнее выступление Маяковского. Моё кресло справа, около прохода. Выходит Владимир Владимирович, как всегда прекрасно одетый, в американском костюме (он знал толк в вещах!), красивый, привыкший, видимо, что все рядом с ним сходят с ума.

– Сейчас я прочту стихотворение «Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче». Я понимаю вас! Да-да, вас, вас!

Боже, это он мне. Заметил мой досадливый жест. В зале оглядывались – кому это он?

– Я вас понимаю. Вам надоело слушать это в пятый раз. Ну тогда я прочту другое: «Хорошее отношение к лошадям».

Деточка,все мы немножко лошади

Каждый из нас по-своему лошадь…

Когда всё кончилось, Маяковский опять посмотрел на меня.

– Завтра в двенадцать я уезжаю в Тифлис. Итак, завтра в двенадцать.

Вагон шестой…

Утро, поднявшись чуть свет, я провела в метаниях. Идти или не идти?

Стрелки неумолимо двигались. Потом, когда уже почти не оставалось времени, рванулась. Подбежала к зданию бакинского вокзала, а сверху по лестнице навстречу уже бежал Маяковский.

– Я знал, я знал, что она придёт!

Он пронёсся мимо меня к кассе перронных билетов. В те времена было идиотское правило: на перрон пускали только по специальным билетам. Купил сломя голову, и мы вместе быстро пошли по перрону к его вагону. Попадавшиеся на пути знакомые (Баку маленький в то время город, все друг друга знали) смотрели с большим удивлением: вот так номер!

У вагона Маяковский достал записную книжку и быстро записал мой адрес: Чадровая, 22.

– Вы еврейка? – спросил он меня.

– Нет, я армянка.

– Приятно, – почему-то сказал он.

Первого марта прислал телеграмму: «Буду проездом в Москву такого-то, вагон такой-то. Маяковский».

У Норы Файнштейн я одолжила белую песцовую горжетку и вязаный огромный берет набок. Глупость, между прочим… Ему не понравилось. Сказал: «Зря!» Понял ли сразу, что с чужого плеча?

Выбежал, схватил, повёл в вагон. Впервые я попала в купе «международного».

Он целовал меня в глаза. Когда пробил второй колокол, я рванулась.

– Останься.

Я встала.

– Барышнев много, – сказал он неодобрительно. И я осталась.

Владимир Маяковский

Ехала до Дербента – часов шесть-семь. Маяковский побежал к поездному начальству «оформлять» проезд.

Уже смеркалось. В купе вошёл проводник, опустил штору. Вернулся Маяковский, увидел, возмутился.

– Это вы сделали?

– Нет, это проводник.

Выскочил вне себя – объясняться с проводником.

Как он был бережен, нежен! Семь часов подряд мы целовались. Он сказал:

– Такое у меня в последний раз было в 1911 году с… – и назвал имя той, которая потом стала Мария в «Облаке в штанах». (Не Соня ли?)

Помню засахаренные фрукты, которые он вытащил угощать – ела их впервые.

Ночью, в Дербенте, когда стало ясно, что я с ним не поеду в Москву, как меня ни уговаривал и сколько бы ни уговаривал, он пошёл вместе со мной в станционный отдел (ГПУ или милиции?). Там достал удостоверение, по-моему, корреспондентское, и попросил отправить меня обратно в Баку.

Дал мне сорок рублей денег. Эти деньги я ему потом выслала – «Москва, «Известия». Маяковскому», – чем несказанно его удивила (после он об этом говорил).

Ночью меня посадили в поезд, идущий обратно в Баку. Часов в семь утра я приехала.

Как я могла решиться сесть в поезд к почти незнакомому человеку, собственно, совсем незнакомому, – я, восемнадцатилетняя провинциалка, девчонка?

Могла ли я уехать с ним? Что было бы со мной – через неделю, через месяц?.. Жалею ли я об этом? Да. И нет. Не знаю. Может быть, уже тогда я понимала, что не нужна ему. Что ему никто не нужен. Или это было просто чувство самосохранения?

В день, когда в Гендриковом переулке, в Музее Маяковского, отмечалось двадцать лет со дня его смерти, я была там. Кажется, они меня разыскивали по его записям в алфавитных или записных книжках. Звонили, просили прийти в музей на двадцатилетие.

Когда я увидела его пальто, висящее на вешалке, и его палку, я заплакала. Стояла и плакала, глядя на знакомые вещи: плоский стаканчик в чехольчике, из которого он заставлял меня пить…

Ко мне подошла армянка, сотрудница музея, спросила: «Вы такая-то?»

«Да», − сказала я. «Хотите посмотреть его записные книжки? Как он переносил ваш адрес из книжки в книжку». «Не хочу», – сказала я.

Видимо, мы так условились: писать я буду на адрес газеты «Известия». О том, что он работал в «Известиях», я знала: в тот раз, когда я его провожала и мы были вместе в купе, в два часа ночи он отвёл меня к станционному начальству и предъявил удостоверение «Известий».

 

1927 год. Маяковский прислал телеграмму: где я буду летом? Я послала ответную телеграмму на «Известия». Ответ мой был дурацкий: «На Марсе». Не могла же я – так я думала – сказать ему, что я еду домой в Батум, к маме-акушерке и папе-телеграфисту…

Зимой 1927-го (в декабре?) он приехал в Баку.

Пришёл на Чадровую в первый раз. Увидел кровать, застеленную розовым пикейным одеялом. Края подвёрнуты внутрь, сверху – крахмальная белая подушка. Посмотрел внимательно, сказал:

– Хорошо застелена кровать. Молодец.

Чувствителен был к вещам: они для него как бы живые…

Взял себе фотографию, где я сижу в кресле в белом платье – в том самом, в котором первый раз увидел: сижу, держась руками за сиденье.

Что на нём было надето? Конечно, помню. Он всегда хорошо был одет – это по тем временам поражало, запоминалось. Помню его серый рогожистый такой костюм – спина пиджака с двумя складками (новость!). И очень яркий галстук – запомнилось! Всегда был вымыт, но чуть-чуть небрежен, мешковат. В этом и была суть его внешнего вида: чуть мешковатая, небрежная элегантность, свобода.

Домой провожал меня всегда, всегда. До самой двери.

Любил переиначивать фразы. Поговорка, им придуманная из двух: «Не плюй в колодец: вылетит – не поймаешь».

Иногда по целым дням повторял строки из стихотворения (чужого), ему понравившегося. Помню, ему особенно нравились новые стихи молодого Семёна Кирсанова «Бой быков». Он их без конца повторял и даже пел:

Рокот кастаньетный – цок-там и так-там.

Донны в ладоши подхлопывают тактам,

Встал торреадор, поклонился с тактом –

бык!

бык!

бык!

И ещё из Кирсанова:

Фридрих Великий,

подводная лодка.

пуля дум-дум,

цеппелин.

Унтер-ден-Линден,

пружинной походкой

полк

оставляет

Берлин.

Другой раз повторял Асеева:

Сыты наши кони,

……….. наш дом.

нас никто не гонит,

мы сами идём…

Читал Иосифа Уткина:

Шёл с улыбкой белозубой

Барабанщик молодой.

Пляшут кони,

Льются трубы

Светлой медною водой…

Сидел у меня на Чадровой за столом, брал лист бумаги и рисовал. Начал рисовать меня, а потом – себя в виде «знойного мексиканца» − по-моему, очень выразительно.

Кто-то из студентов дал мне томик стихов Иосифа Уткина. Маяковский говорил об Уткине одобрительно. Но взял томик и стал поправлять стихи: не так надо было, а так… Хозяин, забирая книгу, был в восторге: ещё бы – пометки «самого Маяковского!». Уже тогда поклонники поэзии понимали значимость настоящего великого поэта.

Он читал стихи в каком-то клубе, а я побежала в парикмахерскую делать маникюр. Дома в моей комнате осталась моя подруга Ляля Циммерман. Пришёл Маяковский после выступления.

– Вошёл – вижу: лежит пополневшая Люся, – рассказывал он потом.

Разговорились, и выяснилось, что Лялина мать Наталья Борисовна – приятельница матери Маяковского. Циммерманы одно время жили в Тифлисе…

Он знал грузинский, и мы вместе спели как-то романс «Только тебе» по-грузински: «Только тебе подарю я всё, что дал мне Господь. Радость, любовь – только тебе…»

Купила «Про это» с женским портретом на обложке: лицо крупным планом.

Показала ему:

– Кто это?

Он сказал:

– Это женщина, которую я любил.

На чемоданах, на несессерах – инициалы латинскими буквами: LB. Это всё были её вещи…

 Однажды Маяковский был очень растроган, увидев мои слёзы в день его отъезда.

− Боже, вы плачете? Боже, как хорошо!

Утешал нежно, вытирал слёзы, довольно смеялся.

 

Счастливое лето 1928 года. Я жила в Алупке с приятельницами: Гулюшей, Хуршид и её маленькой дочкой Севдой.

Над самым входом в алупкинский парк была гостиница «Россия», а выше шёл переулочек, такой тупичок, и там была дача, где некие нэпманы-украинцы держали частный пансион. Гулюша и Хуршид жили в одной комнате, я занимала другую.

Маяковский приехал ко мне в Алупку, поселился в гостинице. Я пришла к нему за кулисы во время концерта. Он сказал:

– Я сейчас быстро всё это сверну.

Он пошёл провожать меня до моего жилища. Вышел на балкон, уселся, стал что-то записывать в книжечку. Гулюша и Хуршид с соседнего балкона тайком подсматривали за ним с восторгом…

legenda sobaka.jpg
Неизвестный рисунок В.Маяковского из архива Л.Мкртычевой 

Мы пешком пошли из Алупки в Мисхор. Внизу было кафе. Там нам встретилась его сестра Людмила. Он познакомил нас. Позже спросил:

– Правда, она похожа на кенгуру?

У него была такая манера: когда мы рядом шли по улице, время от времени он отходил в сторону и, наклонив голову, оценивающе оглядывал:

– Красивая? Красивая! – говорил удовлетворённо.

Крым в те времена был ещё пустынным даже в бархатный сезон. От старых времён ещё даже осталась мода, наняв лошадей и проводников, ездить в горы на экскурсии.

Не разрешал пить из стаканов и рюмок – всегда боялся «заражения», был очень брезглив. Я пила из его плоского стаканчика в кожаном чехольчике.

Ялта. Я живу в гостинице «Марино». В «Марино» у меня свой номер с балконом, выходящим на море. Этажом выше – номер Владимира Владимировича.

Помню такое. Я вышла на балкон, сидела там. Не сразу услышала я возню на соседнем балконе. Американцы-киношники, восхищённые, по-видимому, внешностью российской «мисс», вытащили на свой балкон треногу с камерой и начали меня снимать. Они громко галдели по-английски, махали мне рукой, знаками выражая своё восхищение.

Привлечённый шумом, на свой балкон вышел Маяковский, засмеялся, довольный. Он был-таки очень тщеславен: ему нравилось, что восторгаются его девушкой…

У него было много концертов. Однажды я ждала его в его номере в гостинице «Марино». Пришёл после концерта поздно вечером, очень усталый. Сел в углу. Сказал устало:

– Когда-нибудь будете рассказывать, каким видели Маяковского.

Помню нашу поездку с Владимиром Владимировичем в фаэтоне из Ялты в Симеиз на выступление. Меня тогда неприятно удивил Маяковский. Он сам вместе со мной уселся на мягкое сиденье экипажа, а напротив нас на жёсткой лавке ехали его импресарио Лавут и его жена. И он спокойно сидел, не обращая никакого внимания на несчастную, которая тряслась всю долгую дорогу перед его глазами!

Однажды приехали вместе в Алупку на вечер его стихов. Он был в клетчатой американской куртке поверх костюма.

Помню изумительное звёздное небо этой ночи. Один бакинский студент, который слыл большим интеллектуалом, страшно надменный, до той поры не обращавший на меня внимания, увидел нас вместе в этот раз и был потрясён. В Баку я получила от него вдруг письмо – с объяснением в любви.

legenda nabroski.jpg
Неизвестный рисунок В.Маяковского из архива Л.Мкртычевой.

Я держала в руках его револьвер (браунинг?). Помню, он лежал на низком столике в его номере. Я взяла его со стола, положила на ладонь. Маленький, чёрный, гладкий. Тяжёленький! Он смотрел спокойно.

Револьвер этот всегда был с ним. Так же как и палка – тяжёлая, большая. Он ждал постоянно нападения на себя, поскольку многих обижал. С палкой этой и револьвером он ходил по улицам всегда.

В этот день Маяковский уезжал из Ялты. Мы вышли с Лавутами на задний двор гостиницы. Подъехал лимузин. Маяковский сел в него. Он был почему-то взволнован.

– Я уезжаю так в первый раз. Меня провожают! Обычно это я кого-нибудь провожал…

Машина тронулась. Лавуты и я махали ему. Он смотрел на нас.

Меня душили слёзы. Я пошла в вестибюль гостиницы. Ко мне подошёл менеджер американских киношников и стал говорить, как «все восхищены моей красотой». «Да-да», – говорила я безучастно. Мне хотелось поскорее уйти.


1929 год. В начале августа я жила в Крыму в «Чаире» – со  знакомыми, Тагерами – Еленой Матвеевной и её детьми Асей и  Сеней.

«Чаир» – дача в Мисхоре. Рядом ещё две знаменитые дачи – «Дюльбер» и «Крамарт».

«Чаир» – маленькая, очаровательная вилла, принадлежавшая, кажется, великому князю Николаю Николаевичу. Небольшой сад с розарием, уступами спускающийся с горы, и замечательная белая колоннада над морем, увитая диким виноградом.

Елена Матвеевна с Сеней и Асей жили на самой даче. Помню, что интерьеры там сохранились с «довоенных времён». Помню и полосатый штоф стенных обоев, белую мебель. В столовой, отделанной дубом, собирались трижды в день на общую трапезу. В главном доме народу было немного, в основном – «знать». Я жила в сторожке, метрах в ста от главного дома.

Немного выше по склону горы стоял ещё один «корпус». Там жила молодая поэтесса Агния Барто с новым мужем, инженером Щегляевым, и маленьким сыном лет десяти. Пара эта мне очень нравилась. Она – стройная, модная, в коротком белом платье из рогожки. Он – рядом с ней, очень интересный, высокий, красивый.

По вечерам на даче «Чаир» (пансион содержали какие-то нэпманы, арендовавшие дачу у государства) устраивались танцы под патефон. Барто и здесь царила – длинноногая, загорелая, с модной острой чёлкой, она здорово плясала со своим Щегляевым чарльстон и ловко громко щёлкала языком в такт музыке.

На даче «Крамарт» одновременно с нами жил нарком Семашко, щупленький, маленький человечек. Жил он со своей супругой, знаменитой певицей Гольдиной, меццо-сопрано.

lusy mkrtycheva.JPG
Люся Мкртычева

Этим летом он, как это было обычно, телеграммы не прислал. Я прочла уже в «Чаире» о его приезде в Крым.

Приехала в Ялту из Мисхора.

Был шторм. Огромные косяки рыбы прибило к берегу. Рыба кишела у самых камней набережной. Её черпали вёдрами, стоя по колено в воде.

На набережной увидела Маяковского – стоит с двумя девушками (типичные девахи, модные в то время – спортивные, плоские). Вглядываются в воду, смотрят, как достают рыбу из моря.

Я прошла мимо, не окликнув его. Зашла в маленькое кафе, заказала чашечку какао. В кафе вошёл Маяковский с девицами. Увидел, заорал: «Люся!» Схватил, обнял. Девиц отослал тут же. Повёл в гостиницу, в свою комнату. На каком этаже «Марино» это было? На втором? На третьем?                                                                                                

Я впервые увидела Маяковского с длинными волосами. До этого он ходил стриженный «бобриком». Длинные волосы ему очень шли…

Он сказал, что когда-то тоже жил в «Чаире». Он был там с девушкой (медичкой?). «Однажды утром я проснулся и обнаружил, что она некрасивая...»

Этот день вспоминать очень больно. Это был такой трагический день в моей жизни!

Зачем он повёл меня к себе? Нет, он был нежен, потрясающе нежен, как всегда. Но он метался. Нервозность его и тоска передавались мне. Это теперь я знаю, прочтя воспоминания Вероники Полонской, что он ждал телеграммы из Хосты, ждал, по-видимому, её. Сходил с ума, был не в себе.

 Таскал меня по набережной от гостиницы «Марино» к почте. В окошке «До востребования» служащая почты говорила: «Вам ничего нет». «Не может быть!» − рычал он. Был груб, никаких «пожалуйста», а только «извольте посмотреть ещё!», «а я вам говорю…».

Обедали вдвоём на «поплавке». Здесь он тоже грубил прислуге. Потребовал вдруг: «Хочу дыню!» – «Но дынь у нас нет». – «Извольте достать». Дыню принесли…

Где-то около пяти вдруг решил, что я должна тотчас уехать на катере обратно в Мисхор. Побежали к пристани. Катер уже ушёл, до утра не будет.

– В таком случае вы будете ночевать в комнате Лавута.

Метания, тягостное, непонятное чувство тоски.

Из окна его номера виделась набережная и баржа, мотавшаяся у самого парапета и бившая в него. Был шторм. Баржа бухала в дебаркадер бесконечно, безнадёжно.

– Вы как эта баржа, – сказала я ему. – Вы похожи.

Любовная лодка разбилась о быт…

В десять часов я ушла. Комната Лавута оказалась не в здании «Марино», а позади, в каком-то служебном домике, где, видимо, хранилась гостиничная утварь – кровати, тюфяки. Легла. И миллионы клопов набросились на меня. О ужас! Я вскочила с кровати. Всю ночь я просидела у окна: облупленный подоконник, венский стул.До конца своих дней не забуду этой ужасной ночи. Одиночество своё, тоску, непонимание происходящего. Он, который всегда был так ласков, так предупредителен («Тебе хорошо? Тебе удобно?»), – как мог он заставить меня ночевать здесь, в этом клоповнике? Как хотел, чтобы я уехала – почему, что случилось?

В пять часов утра я вышла, заплатила администратору гостиницы за ночлег. И пошла на пристань. Маяковский должен был прийти за мной в семь, чтобы вместе позавтракать…

Купила билет на маленький катер, ходивший вдоль крымского южного побережья. Я сидела на палубе, до отправления оставался час. Я видела, как на балкон своего номера вышел Маяковский в голубой пижаме из рогожки. Он метался по балкону, мерил его своими шагами. Я сидела и смотрела, как он мечется из конца в конец балкона. Я прощалась с ним навсегда.

В шесть часов утра катер отошёл от пристани. В последний раз мелькнула фигура в голубой пижаме на балконе «Марино».

И пропала.

Я ждала, что он всё-таки, обнаружив, что я исчезла, приедет в «Чаир» − извиняться. Но он не приехал.

Я выздоравливала после тяжёлой ангины, лежала у себя в комнате, на Чадровой. Принесли газету: Маяковский застрелился. И та знаменитая фотография…

фото: МИА "РОССИЯ СЕГОДНЯ"; Личный архив Л.И.Мкртычевой

Похожие публикации