Радио "Стори FM"
Театр бессловестных

Театр бессловестных

Автор: Татьяна Труфанова

Пришёл человек на приём к психотерапевту и говорит: «Я шкаф». У Екатерины Михайловой такое случается регулярно. Кем только не называют себя её пациенты! Чемоданами и чайниками, бирюльками и брильянтами...  Но они отнюдь не сумасшедшие  

У психотерапевта Михайловой есть присказка: «Я работаю давно, а живу ещё дольше». За эти годы она обросла степенями и регалиями и стала одним из первых лиц российского психотерапевтического сообщества. Любит невзначай уронить: «А вот на последней конференции в Лондоне…» Метод, в котором она работает, – психодрама – позволяет человеку войти в роль кого угодно, чего угодно, примерить на себя хоть королевскую мантию, хоть короткие штанишки, а то и вообще образ бессловесной вещи.

portret.jpg
Психотерапевт Екатерина Михайлова

Понимаю, почему может быть полезно, интересно, заманчиво войти в роль другого человека. Мужу – представить, что думает его жена. Скромнику ­- стать на полчасика Дон Жуаном... Но зачем изображать вещи?

- Вот есть у человека какая-то непонятная, смутная тревога... И временами путь к пониманию её через вещь – самый короткий. Я как-то предложила людям в группе такой пустячок: разговор со старой вещью, которая не используется, но почему-то и не выкидывается. И тут крепкий, бодрый, оптимистического вида молодой мужчина стал разговаривать с часами на кожаном ремешке. Были когда-то ему подарены, лежат в ящике стола и не носятся, хотя неплохие. А носит он исключительно часы на металлических браслетах. И когда он стал говорить за часы, то довольно быстро стало понятно, что часы с кожаным ремешком – это очень болезненная, ранящая память о неожиданно умершем деде, с которым не попрощался, потерю эту не отгоревал, ибо был молод... 

Эта заноза сидела давно, ждала, когда человек обратит внимание на странную судьбу вещи. Причём вещь даже не та самая! Не дедовы часы, а похожи ремешком. И вдруг сложился пазл и человек мгновенно понимает,  почему он носит только часы на металлическом браслете,  ну и конечно, про смерть деда.

А зачем тут роли? Не проще ли спросить: «На что жалуетесь?»

- С этими расспросами получается довольно скучная история. Человек в ответах осторожен. А у встреч с вещами есть важное преимущество: на то, что скажут часы, или старинная серебряная ложка, или даже вещь без истории, шариковая ручка, положим, – на это нет заготовки. Мы в меньшей степени склонны говорить банальности и врать. 

Когда мы входим в роль вещи, то вдруг – неожиданно, спонтанно! – реплики начинают сами слетать с языка. Потому что мы никогда не думали о том, что бы сказала шариковая ручка, у нас на это нет штампов, лекал. И поэтому точка, в которой возникает спонтанное чувство, ассоциация, наступает быстро. Вот эта неожиданность позволяет проскочить все заборы из повествований сглаженных и отредактированных к тому, что на самом деле важно.

Сразу к драме? Психодрама –  это ведь нечто сродни театру?

- Я думаю, она всё же больше. На самом деле «драма» – это просто «действие» на греческом. «Действие души». Если б мы были ревнителями русского языка, мы должны были бы её назвать «душедейство», но уж больно неприятное слово. Где-то рядом с душегубством и лиходейством. 

В самом большом родстве психодрама с теми играми, когда дети разговаривают с куклами, говорят за себя и за них. При этом куклы могут ссориться и мириться. Какая-то плохо себя вела, её следует отчитать, а она должна попросить прощения. Отчасти это отражение жизни, отчасти пере-проживание заново того, что пошло не так, отчасти подготовка, репетиция жизни.

Кто же не помнит эти игры! Любимого плюшевого медведя, которому можно поведать обо всех своих бедах…

- Про игрушки у меня есть смешная история. Одна мама забеспокоилась о своём аж семнадцатилетнем сыне, который, будучи молодым человеком во всех отношениях положительным – красивым, пользующимся успехом у девушек, сосредоченным на науках, - все свои детские игрушки рассаживал на спинке дивана. И когда мама его осторожно спрашивала: «Но у тебя ведь девушки бывают... Тебе как это, ничего?» А он на полном серьёзе отвечал: «Это же друзья. Их же нельзя стесняться и прятать».

Трогательно, но как-то инфантильно.

- Это как раз маму и пугало. Но эта история не про инфантильность. Здесь скорее про то, что в жизни семьи во времена его детства было очень много перемен. Развод родителей, да ещё частые переезды с одной съёмной квартиры на другую. То есть перемены всего, что вокруг. И эти самые игрушки, собиравшиеся с раннего детства, это была такая ниточка-верёвочка – я хорошо себе представляю, как они рядочком так сидят, по старшинству, от первых зайцев и мишек до машинок, – эта верёвочка соединяла разные куски его жизни. 

Эти игрушки были рядом с ним в его углу, в его комнате всегда. Если мишки на спинке дивана – симптом, то симптом не тревожный. Он скорее флаг того, как мальчик справился. И совершенно не удивительно, что, когда стал взрослым, он стал директором музея. И теперь на профессиональной основе выстраивает последовательности непрерванной жизни.

Получается, что психотерапевт, как детектив, разгадывает загадку. И всякое необычное отношение к вещи, всякий пунктик – это признак чего-то… 

- Как говорят психотерапевты, симптом. Одна моя коллега когда-то жаловалась, как её раздражало поведение папы, который каждые выходные ездил на оптовый рынок и покупал самой дешёвой карамели, которую совком из мешка насыпают. Он привозил её домой, присоединял очередной кулёк к уже хранящимся в буфете, насыпал конфеты в вазочку, наливал себе чай, громко хрустел карамелькой и говорил всегда одно и то же: «А моя бабушка могла с одним куском сахара три чашки чая выпить!»

Это про скаредность?

- Это памятник голоду. Папа так лечился от жуткого страха голода, который сидит очень глубоко. И который никакой полный холодильник, даже класса люкс, никакие припасы не снимают, потому что эта абсурдная покупка ненужного, вредного, некачественного – она символическая: «Хорошо живём». Если ты это понимаешь, то можешь перестать раздражаться.

У людей, которые пожили в СССР, пунктиков хватает. Не выбрасывать целлофановые пакеты…

- Складировать стеклянные банки на балконе или отпарывать меховые голенища у сапог, потому что из них получаются дивные зимние стелечки, – эта позднесоветская хозяйственность, конечно, бывает смешна и нелепа. Притом что за последние двадцать пять лет многое поменялось, уверяю вас, эти привычки всегда где-то недалеко. Часто в такой форме: ты никогда не делала этого сама, но знаешь…

Что капроновые колготки для сохранности надо хранить в морозильнике?

- Например, тебе не приходилось солить селёдку, но ты почему-то знаешь, как это делать, и ещё множество вещей. Я бы относилась к таким устаревшим привычкам – если они не жмут, не создают конфликтного поля – как к семейному НЗ. «Мало ли что». 

У нас это «мало ли что», наверно, никогда не иссякнет. А у граждан из благополучных стран есть причуды?

- У меня однажды гостила коллега американская. Это были 90-е, когда мы только начали ездить туда, а они к нам, и селили мы их, естественно, у себя, потому что уклад жизни был таков. Утром я её покормила завтраком, после чего она очень строго и вежливо спросила, может ли помочь мне помыть посуду. Так вот, полотенчико, которым она посуду вытирала, было ею аккуратно сложено пополам и повешено на край стола. В тот момент, когда она это сделала, я поняла, что она из очень бедной семьи.

Вы прямо как Шерлок Холмс.  Почему же из бедной?

- Потому что только там, где живут тесно, где нет даже вешалки для полотенца, а тем более корзинки, куда использованное можно бросить и кто-то постирает, – там есть такой способ не давать закисать тряпкам. Я спросила коллегу, откуда привычка. И в ответ, конечно, услышала, что она шестой ребёнок в семье... и так далее.

А если говорить про большие странности… Вам встречались люди, которые свою жизнь подчинили вещам?

- Поскольку я работаю давно, а живу ещё дольше, мне всякие встречались. Например, мой знакомый букинист на днях вывозил библиотеку. Сейчас есть такая практика: просят забрать всё сразу, чтобы освободить квартиру. И за этим – печальнейшая история про господина, который в довольно зрелом возрасте увлёкся собиранием книжек. Ещё в советское время. Семья жила практически впроголодь, а он скупал книги, которые на тот момент были дефицитными. Всякую ерунду типа детективов. Так продолжалось долго. Литературный вкус этого господина, скажем так, с годами развивался. И вот он умер, и оказалось, что его семья, которая и так натерпелась, получила в наследство порядка трёх тысяч единиц...

…бульварной литературы.

- Да. Как карамельки с оптовки – карикатура на хозяйственность, так же история с бульварной литературой – это карикатура на высокие увлечения. Причём дяденька был властный, семью держал в кулаке. И я легко себе представлю, что у его выросших детей может не быть ни одной книжной полки в доме.

По принципу «от противного»?

- «Я не буду жить так, как родители, я буду жить лучше! У меня будут белые стены, минималистский дизайн, ничего лишнего». Это, как правило, возникает как протестная история в ответ на то, что быт родителей не только не престижен, он ещё и нелюбим.

В советских фильмах мещанину, который с осатаневшими глазами тащит в дом вазочки-коврики, всегда противостоит человек, который не замечает, в чём живёт, что ест, что на нём надето. Целинник такой в ватнике. Такие люди существуют или это советский миф?

- Я встречаю эти типажи и сейчас. Они сильно изменились, но тем не менее... Если рассматривать их со своей профессиональной колокольни, я бы сказала, что это два вида психологической защиты. Первый тип доверяет своё чувство безопасности и надёжности жизни материальным объектам. Каждое приобретение – это заклинание: «Хорошо живём! Вот как хорошо живём!» Понятно, что никакое количество сервантов и сервизов ни от чего не защитит. Это иллюзорная скорлупка надёжности. Вещь-то осязаема, вес имеет, живёт долго, ещё внукам достанется. То, что внуки пошлют с этой вещью, в этот момент не думается… А вариант человека, которому безразлично, что на нём надето и так далее, – здесь защита через отрицание. «Всё материальное - неважно. Безопасность - в быстроте и лёгкости, в готовности встать и в любой момент уйти».

Всё своё ношу с собой?

- Или: «Родина там, где надо мной проплывают облака». И так далее. Причём такая лёгкость может быть связана с тем, что у человека в роду было много странников – военных, моряков, казаков, старателей – людей, которые перемещались не подневольно, в связи с призванием и профессией. А у другого в роду в основном люди оседлые, которым нравилось возделывать что-то на одном месте. Это тоже влияет. Причём защиты, как всякая служба безопасности, часто работают про запас. Ситуация давно изменилась, а пластинка всё равно крутится.

Я начинаю подсчитывать, как у меня с пропорцией странников и домоседов… 

- Есть места, где это очевидно выражено. Меня когда-то поразило в городе Владивостоке, что в домах, где бывала в гостях, я совершенно не видела вещей, включая мебель, имевших следы починки. Если вещь чуть-чуть сдала, то она или так и живёт с кривой ногой, или сразу выбрасывается. И это про неоседлость, про то, что дом – он по определению не очень надёжен. Всё же эти места населены потомками пограничников, моряков, рыбаков. Здесь все - пришлые, все – условно местные. А истории семейные – они про «мы переехали оттуда, потом переехали туда», и так ещё десять раз. И при том, что город богатый, портовый, о статусе владельца здесь говорит не столько дом, сколько машина – то, что перемещается.

Переезды ведь не способствуют сохранению вещей. Того, что можно было бы передать детям, потом внукам… А унаследованные вещи, наверно, особый заряд хранят?

- Я знавала одного джентльмена, который на особо ответственные встречи ходил в часах деда и галстуке деда. Он был убеждён, что успеху переговоров это весьма способствует.

Часы и галстук были волшебные?

- Про непостижимое судить не буду, на то оно и непостижимое. Я не исключаю, что вещи могут быть носителями каких-то сообщений не психологического рода. Но если судить в пределах своей профессии, скажу, что это мы наделяем любые предметы тем зарядом и атмосферой, которую они несут. В данном случае дед был просто замечательный. Со статусом, с учениками, проживший долгую, счастливую жизнь. И в этих переговорных часах и галстуке, перешедших к внуку, – витающее ощущение того, что он их получил, как дворянин получает по наследству шпагу.

В нашей стране переходящие по наследству вещи – это редкость?

- Не у всех есть так называемые семейные реликвии, то есть вещи, официально назначенные делать эту работу, передаваться по такой или сякой линии, означать что-то прямым текстом. Драгоценности редко сохранялись. Столовое серебро выменивали на продукты в войну, его воровали, его дарили детям на свадьбу в качестве приданого, а дети его сдавали в комиссионку в момент финансовых кризисов и так далее. Но предметы, которые держали в своих руках бабушки-дедушки, а то и прабабушки-прадедушки, – они есть.

То есть если дошло, то что-то более приземлённое, бытовое? А оно вдохновляет?

- Сегодня у меня была дама, моя ровесница. Когда-то давно бабушка объяснила ей и показала (что существенно), где лежат три пасхальные скатерти. Почему три? Потому что на Пасху накрывается несколько столов. Поскольку дама очень много работает, у неё не такое упорядоченное домашнее хозяйство, как если б на дворе был девятнадцатый век, и она не накрывает несколько столов. Но один раз в году одну из этих скатертей она всё-таки достаёт. И это даже не память о бабушке. Так она салютует знамени правильного уклада. Пусть на один день, но она провозглашает правильный уклад: когда для всего есть своё время и место и никого не волнует, что скатерть используется всего раз в году.

Похоже, у вас, как у Андерсена, любой предмет может что-то интересное рассказать. А с какими вещами из семейных вы разговаривали? 

- Однажды, работая с семейной историей, я в качестве разминки предложила вспомнить любую вещь, которая живёт в доме дольше одного поколения. В группе из двенадцати человек у шести оказалась швейная машинка «Зингер». С этим ящичком, с орнаментом узнаваемым. Она вообще мне часто встречается. 

Временами к ней даже испытывают лёгкое чувство вины: «Тебя задвинули в угол, мы больше не шьём, а ты столько сделала...»  Шили палатки, шифоновые платья, занавески, шили мешки для переезда. Ведь это только сейчас можно всё купить. Причём машинка «Зингер» как семейная вещь – это явление мировое, не знающее границ.  Вот мне недавно подарили свечку, купленную в Барселоне, в самой старой сувенирной лавке города. Свечка изображает машинку «Зингер». Поклон старой рабочей лошадке, которая кого-то одевала, а кого-то и кормила.

Вы с таким чувством говорите о ней... У вас она есть?

- Есть. Это, конечно, бабушкина машинка. Но в качестве вещи, которая живёт в семье больше одного-двух-трёх поколений, я бы выбрала шкатулочку, деревянную, не представляющую ни малейшей ценности, – своей прабабушки. Она держала в ней шляпные булавки. Булавки были длинные и острые, их опасно было оставлять просто так, поэтому они хранились в длинной шкатулочке. Ими когда-то держали шляпы. Хотя прабабушка действительно была модисткой и шляпы не только носила, но и делала в те времена, когда шляпы стоили целое состояние и были большими и сложными.

Ведь головной убор, как правило, сообщает нечто про статус, про роли. Искусно сделанная и недешёвая шляпа была заявлением о том, кто такая её владелица. И соответственно мастерица, у которой получалось скопировать парижскую модель или придумать свою, имела неплохие перспективы в этой жизни. 

В двадцатом веке всё переменилось, шляпы стали не столь сложными, не столь дорогими. Но прабабушка зарабатывала этим и в войну, и в эвакуации, хотя это было не совсем законно, как любое частное предприятие. Она делала простые шляпки до самой своей смерти в 58-м году.

И шляпные булавки, и машинка «Зингер» – это история про женщин, которые зарабатывают, самостоятельны, а то и кормят семью?

 - Да, разумеется. У меня в семье в четырёх поколениях женщины зарабатывали сами, при всём том, что не были одиноки. Мне в этом смысле повезло с наследственностью. Они это делали, потому что им нравилось делать что-то хорошо – настолько хорошо, что это могут купить. И у всех были мужья – по крайней мере, периодами. 

Когда жена, когда муж кормил семью – это зависело от текущих событий. И с этой ремесленно-артистической линией и рукастостью в моём роду связано то, что в семье было очень лёгкое отношение к деньгам. Сегодня нет – завтра появятся. Заработаем. Такой тревоги: «Что-то случится, и мы обеднеем», – не было. В том числе и потому, что та же прабабушка Клавдия Владимировна, когда начался нэп и можно было открыть магазинчик, не стала этого делать. Она поджала губы, сказала: «Ненадолго это всё», – и взяла кустарный патент.

Это было безопасней?

- Это было спасительно. Я думаю, что при другом развитии исторического сюжета она была бы очень успешной женщиной. Потому что была решительна, предприимчива, у неё были хорошие руки и хороший вкус. Возможно, она была бы владелицей какого-нибудь модного дома. Но мы этого никогда не узнаем. А ещё от неё сохранилась присказка: «Духи должны быть французские, шерсть – английская, а власть может быть и советской!» 

Лихо! За такие присказки и посадить могли.

- Знаете, есть удивительная штука… Это я по поводу живучести и уязвимости, прочности и хрупкости. Если о вещах говорить. Казалось бы, такие предметы, которые ну никак не должны были пережить войну, эвакуацию и так далее – как моя деревянная шкатулка, где осталась единственная шляпная булавка с перламутровой головкой, и она сто пятьдесят раз могла быть сожжена, разбита, потеряна… Тем не менее шкатулка жива. А другие вещи, казавшиеся масштабными, весомыми, важными,  ­ – исчезли без следа…

«Позолота вся сотрётся, свиная кожа остаётся», – говорил один из героев Андерсена. Пусть пройдёт ещё двадцать лет, и мы посмотрим, что сотрётся, а что останется. А оставшиеся вещи расскажут нам истории – про себя и про нас.  

фото: Алексей Башмаков/ PSYCHOLOGIES; GETTY IMAGES RUSSIA; AKG/EAST NEWS

Похожие публикации

  • Гении места
    Гении места
    Писательскому посёлку Переделкино 90 лет. Но был человек, который жил там более 80 лет, – он въехал туда ребёнком. Поэтому рассказ об обитателях переделкинских дач – великих, средних, средне-великих – лучше начать не с писателя, а с писательского сына, Вячеслава Всеволодовича Иванова, «последнего энциклопедиста»
  • На перекрёстках графства Кент
    На перекрёстках графства Кент
    Ведь тридцать лет – почти что жизнь. 
    Залейся смехом мне в ответ,
    Как будто мы ещё кружим 
    На перекрёстках; графства Кент…
  • С меня хватит!
    С меня хватит!
    Вы умеете радоваться своей жизни? А вы? А они? Современный человек, похоже, совсем разучился воспринимать жизни в радость. Всё ноет и ноет, что жизнь его убога, горька, беспросветна. И некуда бежать. Но есть на свете люди, которые прекрасно знают куда