Радио "Стори FM"
Под присмотром саламандры

Под присмотром саламандры

Автор: Дмитрий Воденников

В расстановке мебели, в привязанности к вещам так или иначе проявляется характер, индивидуальность, а иногда и судьба человека. Следуя этой логике, писатель Максим Горький был очень верным человеком. Потому что всю жизнь хранил верность одним и тем же вещам. Каким же?

Не знал архитектор Фёдор Осипович Шехтель, что строил свой дом для буревестника. Но построил.

На Малой Никитской (я помню её как улицу Качалова в советские времена, и мне это старое, промежуточное название милее, но это вопрос личной ностальгии, неуместной теперь сентиментальности) стоит это здание с вынесенным крыльцом на красную линию, как будто это прибой накатил свои архитектурные волны на пустынный берег. А сам особняк отодвинулся, отпрянул вглубь небольшого сада. Ранний модерн – он такой. Внутри – жемчужина частной жизни, сам дом – морская раковина, ну а крыльцо – волна. Уходи, внешняя жизнь! Любуйся нами издали, но руками не трогай. Огромные окна, барочные рамы в форме цветов, древесные мотивы, арки крыльца, похожие на рожки улиток. Там, внутри, даже люстра в форме медузы. Живи в сказке сколько хочешь, пока сказка не кончилась.

Кстати, о страшной сказке. На этой же улице, в другое уже время, в одном из домов жил потом Лаврентий Берия. Теперь там посольство Туниса. Ходили легенды, долетали до горожан иногда глухие слухи, что в этом здании происходят странные вещи. Например, кто-то невидимый ходит ночами и трогает документы. Или слышны какие-то непонятные звуки. Иногда дыхание. А то и покашляет вдруг кто-то, вот так: «кхе-кхе». (Интересно, есть ли среди этих свидетельств что-то про блеснувшее вдруг в тёмном предутреннем зеркале пенсне?)

А кто-то рассказывал и о зловещей машине-невидимке. Иногда, дескать, покажется в ночной тьме светящаяся точка, послышится звук двигателя, всё ближе, ближе звук. Едет машина. Потом совсем рядом прошуршала, раз – и остановилась. Открыли невидимую дверь, хлопнули ею, открыли вторую. Какой-то неразборчивый разговор, пьяный женский смех. И шаги. Одни мужские, другие цокающие, женские. Ушли, невидимые, в спящее здание с тёмными окнами, а машина, загудев, опять уехала. В неизвестном направлении.

Но что-то мы увлеклись. Вернёмся к дому-жемчужине.

«Не возвращайся, Горький, с Капри, 

Где виноградная лоза. 

Бежит в усы за каплей капля 

Твоя горючая слеза».

Была такая песенка Александра Городницкого, написанная в 1988 году.

Однако Горький вернулся. Это был 1932 год. Волшебная раковина захлопнулась. Он прожил в этом доме на Никитской всю свою оставшуюся жизнь. Вплоть до 1936-го (правда, умер он в Горках, там ему дали дачу).

Жил он, однако, на первом этаже: двенадцатиметровая морская лестница оказалась трудным каждодневным препятствием. Но второй этаж не пустовал: там жил его сын Максим Алекеевич с женой. И внучки Горького.

А меня больше всего поразило окно в гостиной. Летом там бурлит зелень, зимой прёт в глаза серая или белоснежная московская зима. Я бы хотел смотреть в такое окно. Но я не Горький.

Минуя меня (по возрасту, по статусу, по невозможности перепрыгнуть назад время), тут собираются тени: самовар живой, стоит, как и стоял, а вокруг него легендарные люди. Именно тут сидел (и сидит, чуть колеблется) писатель Ромен Роллан. Именно тут пил чай из стакана маршал Ворошилов и ещё кто-то с непознаваемым лицом. Кстати, именно здесь за самоваром Сталин и назвал писателей «инженерами человеческих душ».

Когда в доме устраивались светские ужины для знатных, особенно      иностранных гостей, из Кремля приглашали двух официанток. Кухня располагалась в полуподвальном этаже, там, где сейчас находится гардероб. Еда из той, съеденной нынешним гардеробом кухни, жужжа, поднималась на специальном лифте, а возле самого лифта висел телефон, по которому отдавались указания повару. «Подавайте!», «Пока не спешите!».

Горький, впрочем, не хотел въезжать в этот дом. «Величаво, грандиозно – улыбнуться не на что... – говорил он. – Лучше бы нам дали хорошую квартиру». На это Сталин в ответе своём написал: «Все писатели очень капризные, а вы, Алексей Максимович, больше всех. Вам доверяют, вам хотят угодить, а вы противитесь и ставите всех в неловкое положение».

Капризы пришлось отложить.

lestniza.jpg
Мраморная лестница-волна со светильником медузой. Знаменитой лестницей, по которой любили ходить гости, Горький не пользовался из-за болезни
Между пролётами волшебной лестницы в бывшем особняке Рябушинского есть место для отдыха (ну, для того, кто устал подниматься или просто хочет посидеть в тишине, между небом и землёй). Во время реставрации особняка в 70-х годах в стене за одним из диванчиков было найдено подслушивающее устройство величиной с холодильник. (Да-да, это не я придумал, про холодильник, это так рассказали знающие люди: мне если скажут про прослушивающее устройство, то я представлю что-то махонькое, как мушка, или чернильница, в крайнем случае. Но там было как холодильник.) В общем, не доверял Сталин Горькому. Не разрешил поселить его в обычную квартиру. Где там спрятать громоздкую прослушку? А компактные «жучки» в то время, как уже было сказано, ещё не производились. «Здесь за каждой дверью есть ухо» – якобы такие слова говорил Максим Горький Елене Булгаковой.

Кстати, был найден и опубликован секретный лист с хозяйственными расходами НКВД по семье Горького:
«Примерный расход за 9 месяцев 1936 г. следующий:
а) продовольствие руб. 560 000
б) ремонтные расходы и парковые расходы руб. 210 000
в) содержание штата руб. 180 000
г) разные хоз. расходы руб. 60 000. Итого: руб. 1 010 000».

Это только на первый взгляд кажется, что роскошь. Бедный Рябушинский и не знал, насколько изменится внутренний перламутр этой морской раковины. Он, этот перламутр, изменился не только тайной начинкой. Но и мебелью. Она теперь была простая, без излишеств.

Рабочий стол. Он большой, выше обычного, причём без ящиков (такая была просьба самого Горького: он привык работать именно за таким). Книги, блокноты, остро заточенные карандаши. А писал он тут «Жизнь Клима Самгина». Не знаю уж чем. Заточенными карандашами? Или ручкой?

Впрочем, это уже становится не важным, когда узнаёшь, что почти ничего из роскошной начинки дома Рябушинского при Горьком не сохранилось. «Где стол был яств, там гроб стоит». Точнее, не гроб, а большой кожаный диван. И не на месте стола, а на месте роскошного камина из легендарного каррарского мрамора. Застыла там раньше полуобнажённая женщина-бабочка (при Рябушинском), нежный гибрид с распахнутыми крыльями-руками. Но Горький заметил, что молодые люди во время собрания кружка поэтов и писателей смотрят туда чаще, чем следовало бы. И шехтелевский камин упорхнул вслед за бабочкой-женщиной. Разобрали, потом утеряли разобранное. Светильники, созданные по эскизам Шехтеля, улетели в неизвестном направлении тоже.

Зато прибыли новые гости. Вся мебель в новом доме Горького разная – как беженцы. Разных кровей, разного цвета голов. Всех сортов. Приказ организовать переезд Горького был отдан на самом высоком уровне: даже была создана комиссия. По организации быта. Прибыли диваны, шкафы. Эклектика. Дизайн 30-х годов.

Так называемая мужская гостиная Рябушинских была не про книги. Про карты. Сидящий там должен был как бы плыть под водой. Четыре резных улитки должны были наблюдать за сигарным дымом и наливками сверху. Теперь улитки наблюдали за книжными шкафами.

В библиотеке больше 12 000 томов, причём 2000 томов – с пометками. Горький любил покупать книги в нескольких экземплярах (чтоб потом дарить). Дом тяжело вздохнул: дух лёгкой необязательности, игр сильфид и саламандр – выветривался. Запахло обедом и книжной пылью. Ещё «Герцеговиной флор». Но тайные переклички ещё жили в этом выпотрошенном доме (слово «выпотрошенный» ещё один раз возникнет в этом тексте, аукнется): украшение замочной скважины – это отражение дверной ручки. В вестибюле парадного входа дверная ручка – вообще морской конёк. Дверную ручку время и Горький пощадили: оставили прежней.

Переливается витражная картина в холле, меняющаяся в зависимости от суточного освещения – то она холодная синяя, то она ярко-жёлтая. Живёшь, как в аквариуме.

И эта жизнь Горькому не нравится.

Однажды Шехтель записал в дневнике: «Мы многое не замечаем, как не замечаем кислорода, которым дышим... Мы не замечаем перил на лестнице, обыкновенно на них и не опираемся... а попробуй их снять. И по лестнице все будут бояться ходить, и лестница никуда не годится».

Горький не заметил потери Шехтеля.   Единственное, что осталось от мебели, которую Шехтель проектировал для этого дома, – шкафчик над камином. Ещё одним.

В общем, печальный факт. Ничего не нравилось в доме Горькому. Даже подарки, к которым Шехтель не имел никакого отношения. Горькому их привезли какие-то восторженные почитатели. Китайские шары, эти диковинные сувениры, которые изготавливаются из цельного куска кости, кружево из слоновой кости. «Вырезая кружевные шары один в другом, китайцы могут доходить до шестнадцати таких катающихся друг в друге слоёв. Из-за сложности изготовления эти шары ещё называют дьявольскими». Горькому подарок опять не по душе. Говорит, что зря китайцы старались, что в искусстве должна быть душа, а здесь нет души, а только техника. Упс.

Но идём дальше по морёному дубовому паркету (каждый свой – в разных комнатах). Это единственный паркет эпохи модерна в Москве, который сохранился без реставрации. «Что это за комната?» – спрашиваю. – «Здесь жил его секретарь». Мне всегда нравилось, как советская власть, не отдавая себе отчёта, копировала царскую. Раньше в небольшой комнате у Рябушинского жила прислуга, теперь в этой комнате – секретарь Горького Крючков.

Впрочем, на этом сходство с царским режимом закончено. В закрытых, дальних комнатах раньше у Рябушинского были спальня, детская, будуар и ванная. А теперь в ванной, будуаре и детской живёт (жила, извините, я увлёкся) семья сына Горького.

Спальня же самого Горького – опять эклектика. Всё набранное по складам, чужое, с памятью о прежних хозяевах. И только в шкафу и комоде – личные вещи и одежда писателя. Ну и опять книги. По его просьбе сюда повесили угловую книжную полку, на которой он расставил книги для ежедневного вечернего чтения. «Народные русские сказки», собранные А. Афанасьевым, «Песни» Беранже, произведения Р. Роллана и стихи Н. Языкова, книги К.С. Станиславского и В.Г. Короленко и др.

И только кабинет – его. Отвоёванное пространство.

Кабинет писателя на Малой Никитской был один в один как его же кабинеты на Капри, в Крыму или на подмосковной даче. Самуил Маршак сказал: «Горький всюду возит свою рабочую комнату с собой».

Но всё остальное Горький с собой не увёз. Большой старый писатель с усами в насквозь чужом доме. Старая рыбка в царском аквариуме.

Но умер Горький не здесь.

molelnaya.jpg
Тайная молельня в мансарде, стилизованная под древнюю церковь

Кстати, если уж о смерти, о будущей жизни или её отсутствии. В доме Рябушинского была ещё и тайная молельня (он был старообрядцем). Шехтель пространство этой тайной комнатки решил символически. «Дорога туда начинается на втором этаже колонной с массивной капителью, состоящей из прекрасных лилий – символа чистоты – и отвратительных саламандр, символизирующих зло, – рассказывает путеводитель. – Узкая галерея (путь к добру узок и тернист) ведёт к чёрной (не парадной) лестнице». Что уж там было во времена Горького, история и путеводитель умалчивают. Может быть, кладовка?

В общем, с этого тернистого пути Горький свернул. Из царской подаренной шкатулки ускользнул. Потому что умер Горький в Горках.

Никак не участвовавший в выборе своего жилища и не высказывавший никаких пожеланий, Алексей Максимович ещё в 1928 году получил письмо от некой советской труженицы с просьбой не уезжать больше в Италию и отказаться от своей тамошней виллы. В газете «Рабочая Москва» Горький ответил переживающей гражданочке: «Кстати, у меня там нет своей виллы. У меня никогда не было и не будет своих домов, своей «недвижимой собственности».

Это примечательно. Писатель М. Слонимский, например, вспоминал, как однажды некий льстивый гость поднял за общим столом тост «за хозяина дома!». Лицо Горького побагровело, и он перебил оратора вопросом: «За какого хозяина? Я не хозяин этого дома. Хозяин – Моссовет!» – после чего встал и вышел из комнаты.

Вот, может быть, поэтому он и уехал? Слишком много пространства, слишком много «не своего», слишком много родных смертей. Точнее – достаточно и одной.

Сын, Максим Алексеевич, умер 11 мая 1934 года от крупозного воспаления лёгких. Эту потерю Горький фактически не смог перенести и пережил сына лишь на два года.

Хотя сказочный дом подсунул и сказочную легенду смерти. Такую же слишком шоколадную, слишком позолоченную. Согласно одной версии следователей, великий пролетарский писатель мог быть убит (отравлен) шоколадными конфетами. По приказу злодея Троцкого. Но эта версия была поздней, когда надо было свалить уже Ягоду. А сперва – причина была указана вполне прозаическая. Горький простудился, когда в последний раз заехал в свой дом на Никитской. Это его и убило.

Итак, 27 мая 1936 года он вернулся, уже заболевая, из Крыма в Москву. С вокзала он отправился в свой (скоро он станет «бывшим») сказочный дом с разноцветной и тайной начинкой, как у тех мифических шоколадных конфет. Горькому очень хотелось повидать внучек: Марфу и Дарью.

А девочки как раз болели гриппом. Вирус не выбирает, где девочка, где великий пролетарский писатель: переметнулся и к Горькому. И тут начинается чехарда роковых семейных долгов-поклонов. «Давай-давай, – шепчет жизнесмерть. – Соверши ещё какой-нибудь опрометчивый шаг, сделай одолжение». И Горький одолжение делает. На следующий день он едет на могилу сына. Того самого, который умер от крупозного воспаления лёгких. «Давай-давай, – шепчет смертожизнь. – Ещё немного постой на ветру». И Горький стоит. И после посещения Новодевичьего кладбища действительно окончательно заболевает (упомянутый ветер, холодная майская погода, даром что почти лето). И лежит потом уже в Горках. Целых три недели. Трижды к постели умирающего Горького приезжает сам Сталин – 8, 10 и 12 июня. Беседа у постели уходящего в атеистическую тьму автора «Буревестника» похожа на его книжную полку в оставленном навсегда «доме-раковине»: они говорят о женщинах-писательницах, об их книгах, о французской литературе и о жизни французского крестьянства. Ты умираешь, а вынужден говорить о буквах.

А потом ночью приходит страшная гроза.

Медсестра Черткова вспоминает: «Однажды ночью он проснулся и говорит: «А знаешь, я сейчас спорил с Господом Богом. Ух, как спорил. Хочешь, расскажу?» А мне неловко было его расспрашивать. 16-го [июня] мне сказали доктора, что начался отёк лёгких. Я приложила ухо к его груди послушать – правда ли? Вдруг как он обнимет меня крепко, как здоровый, и поцеловал. Так мы с ним и простились. Больше он в сознание не приходил. (…) Последнюю ночь была сильная гроза. У него началась агония. Собрались все близкие. Всё время давали ему кислород. (…) Умер в 11 часов. Умер тихо. Только задыхался. Вскрытие производили в спальне, на столе. Приглашали меня. Я не пошла. Чтобы я пошла смотреть, как его будут потрошить? Оказалось, что у него плевра приросла, как корсет. И, когда её отдирали, она ломалась, до того обызвестковалась. Недаром, когда его, бывало, брала за бока, он говорил: «Не тронь, мне больно!»

«Потрошение» (вот она, обещанная тема) проводилось прямо здесь же. В спальне. На столе. Врачи торопились. «Когда он умер, – вспоминал секретарь Горького Пётр Крючков, – отношение к нему со стороны докторов переменилось. Он стал для них просто трупом… Обращались с ним ужасно. Санитар стал его переодевать и переворачивал с боку на бок, как бревно. Началось вскрытие... Потом стали мыть внутренности. Зашили разрез кое-как простой бечёвкой. Мозг положили в ведро...»

Это ведро, предназначенное для Института мозга, Крючков лично отнёс в машину.

Кстати, потом Пётр Крючков был обвинён в том, что он по сговору с докторами Левиным и Плетнёвым по прямому заданию Ягоды умертвил Максима Пешкова. «Вредительскими методами лечения». Почему в недрах НКВД не придумали версию, что и заодно самого Горького ухандохали, не вполне ясно. Было бы красиво. Но, видимо, даже для «дворца чудес» это оказалось чересчур: версия была бы уж слишком невероятной, ведь больного окружало целых семнадцать врачей.

Для «дворца чудес» чересчур, а вот для бывшего революционера, теперь эмигранта Б.И. Николаевского нет. Он первым потом заговорил об отравлении Горького конфетами. Якобы ему была преподнесена бонбоньерка с отравленными конфетами. Но версия с конфетами не выдерживает критики.

«Горький не любил сладости, зато обожал ими угощать гостей, санитаров и, наконец, своих горячо любимых внучек. Таким образом, отравить конфетами можно было кого угодно вокруг Горького, кроме него самого. Только идиот мог задумать подобное убийство. Ни Сталин, ни Ягода не были идиотами».

…А дом стоит. Поток лестницы обрушивается со второго этажа на первый, ничего не смывая, закручивается в движении, блестит на солнце. «Всё движется, всё играет, всё пройдёт», – как бы говорит он и Сталину, и Рябушинскому, и Горькому, и самому Шехтелю. Любви не вышло. Дом этот так и не стал для Горького гнездом – тепла, сердечного общения. Так всегда бывает, когда ты пытаешься ужиться не со своими людьми, вписаться в пространство, которое не твоё, влезть в жизнь, которая тебе не по росту. Дом-жемчужина выплюнул Горького как инородное тело.

фото: ИМЛИ РАН

Похожие публикации

  • Педант и любимец женщин
    Педант и любимец женщин
    Писатель Михаил Зощенко всю свою жизнь прожил с любовницами, а умер на руках заботливой жены. Чего стоила ему такая «семейная идиллия»? 

  • Незаконченный роман
    Незаконченный роман
    Роман 15-летней Уны О’Нил и 21-летнего Джерома Сэлинджера продолжался лето и осень 1941 года. «И это Уна вдохновила Сэлинджера на эпохальный «Над пропастью во ржи», − убеждён писатель Фредерик Бегбедер. История любви этих двух людей, проживших жизни, полные тайн, − в его новом романе «Уна & Сэлинджер», издательство «Азбука»
  • Денис Драгунский vs Диляра Тасбулатова: Кино или литература?
    Денис Драгунский vs Диляра Тасбулатова: Кино или литература?
    В эпоху ковида, когда люди почти не встречаются и не разговаривают, по общению особенно скучаешь. Мы решили иногда записывать такие «светские» беседы обо всем на свете: женщинах и мужчинах, вине и еде, музыке и психологических парадоксах, любви, ненависти и пр. На сей раз – о кино и литературе