Радио "Стори FM"
Ниоткуда с любовью

Ниоткуда с любовью

Так называется книга Елены Тришиной о Михаиле Козакове, которая вышла в издательстве АСТ «Редакция Елены Шубиной». Мы публикуем для вас отрывки из этой книги.

Фильмы Михаила Козакова часто повторяют по телевидению. А вот книги не переиздают, что обидно, – в них то, что он сам считал главным, потому что в них откровенно о себе всё сказал сам. Казалось, дополнить нечего. Но, говоря словами Давида Самойлова, «и это всё в меня запало, и лишь потом во мне очнулось». Чтобы объяснить, почему я решила собрать всё это в одной книге, напомню, что дружба наша с Козаковым длилась долго – более четверти века. Я была его бессменным интервьюером, редактором его последнего двухтомника и неоконченной последней книги, его конфидентом, наконец.

Мне захотелось поговорить о нём с людьми, которых он любил. С близкими ему по духу, с теми, кто почти никогда не рассказывал о нём откровенно и просто, без лишней патетики. Из этих разговоров и получилась книга, в которой я постаралась остаться «за кадром», а собеседники мои свободно и не причёсано вспоминают Мишу-Мишку-МихМиха-ММ.

Мария Кнушевицкая, актриса Театра им. Моссовета:

– Мы учились в творческих вузах. Миша – в Школе-студии МХАТ, я с Ширвиндтом – в Щукинском. У нас была большая общая компания, и мы всегда рассказывали друг другу наши новости.

Мишка всегда замечал красивых девушек, и они с ним вечно кокетничали. Но что интересно: если он влюблялся – всё! Тут он шёл с остановившимся взором, ни на кого не обращая внимания. Помню, уже намного позже я встретила его на Тверской. С колоссальным букетом белых роз он нёсся куда-то.

– Мишка, ты куда?

– Ой, всё. Опаздываю!

– Ничего, она розы всё равно примет.

– Это же Наташа Бессмертнова танцует!

Это было что-то беспримерное.

Он учился на четвёртом курсе, когда начал сниматься в «Убийстве на улице Данте». И у нас всех не было даже намёка на зависть. Наоборот, мы радовались, что вот один из нас уже так далеко шагнул. Миша стал невероятно популярным после этого фильма. И он потом рассказал, что, когда они фотографировались после окончания съёмок, Ромм сказал ему: «Миша, прости меня: положительного героя ты не сыграешь никогда».

А что касается Гамлета у Охлопкова, то для нас это снова был «один из нас, и – Гамлет!». Он был до того хорош, до того красив, что и говорить нечего…

Когда Миша увлекался, он становился одержимым. Так же он увлёкся бегами, вместе с Шурой Ширвиндтом. Они же всех лошадей знали, ходили их кормить. На бегах сидели Михаил Михайлович Яншин, Пров Садовский с секундомерами, следили за всем, что происходило. А наши почтительно стояли в сторонке и наблюдали.

Как-то звонит мне Миша:

– Мирка, ты дома? Можно я зайду?

Заходит.

– У тебя деньги есть?

– А что случилось?

– Гретка дала деньги на одеяло Катьке… а я их проиграл на бегах…

– Ну, подлец ты!

А когда родилась Катька, их первенец, Мишка был просто вне себя. Он так внимательно всю её разглядывал. А у младенцев же фигуры не как у балерин. Было ей недели две, спрашивает он у меня:

– Мирка, что делать? Понимаешь, у неё, по-моему, кривые ноги. Она их как-то кренделем складывает.

– Сдурел ты, что ли? У всех детей такие ноги! Потом они вырастают и выправляются!

– Ты уверена? А если у меня дочь будет с кривыми ногами?

Сейчас смешно! У Кати ровненькие, аккуратные ноги. Но в этом был весь Миша, со своими внезапно возникающими фобиями.

...Отъезд Миши в Израиль я восприняла как трагедию. Позвонила ему со словами, что он сошёл с ума – будет там чужим. Как он там играл на чужом языке – уже всем известно. Эти годы, проведённые там, ему очень помешали. Я всегда для себя провожу параллель с дачными моими цветами, которые часто пересаживаю. Но не всякий цветок приживается на новом месте.

…После его возвращения из Израиля в наш Театр Моссовета мы стояли как-то с Мишкой на лестнице в нашем театре и разговаривали:

– А помнишь? Помнишь?

– А что это, Мишка, мы с тобой всё вспоминаем и вспоминаем? Старые уже стали?

– Я да! Ты нет!

Он всегда оставался джентльменом!


Людмила Хмельницкая, актриса Театра на Малой Бронной:

– Мы познакомились с Мишей в середине 50-х, когда он учился в Школе-студии МХАТ, а я в Щепкинском училище. И весь его курс просто табуном за мной ходил – я была хороша, что скрывать!

А потом познакомились с ним ближе, когда в 70-м он с группой приехал в Палангу на съёмки фильма «Вся королевская рать». В этом фильме снималась машина моего тогдашнего мужа Гарика Гинзбурга. Он был переводчиком, сценаристом, его знала вся Москва. Таких машин марки «Фольксваген» было всего три на всю Москву. За использование нашей машины платили, естественно. И что было не поехать в Палангу, где нас поселили в первоклассной гостинице! И Мишка потом рассказывал, что увидел меня после долгих лет и очень удивился. «Ты была очень странной девушкой с длинной пшеничной косой ниже пояса».

Он за мной тогда не ухаживал, нет. Я была замужем. И он был женат, впрочем, как обычно. Но тогда мы с ним очень подружились. И были у нас параллельно со съёмками развесёлые гулянки-пьянки.

Я была потом рядом с Мишей всю его жизнь с разными жёнами: с Региной, с Аней, со всеми промежуточными. Особенно помню промежуток с Н., когда он звонил мне по ночам и рассказывал, как без ума от неё, её красоты и сексуальности. В пятом часу утра я говорила ему, что больше не могу это слушать. Тем более что до трёх мне звонила Регина и рассказывала всё то же самое, только о красоте и сексуальности самого Миши.

Следующий раз так плотно мы уже общались, когда он пришёл к нам в Театр на Малой Бронной. Он потом рассказывал, как открыл дверь театра и увидел на пороге меня, крутящую пальцем у виска, показывая, что он рехнулся, придя в наш театр. Уже был Эфрос, и в труппе произошёл жуткий раскол. Потом мы с ним очень тесно сдружились во время репетиций его постановки «Покровских ворот». Это был 1974 год. Я была сразу им назначена на роль Маргариты Павловны. Репетиции Миши очень отличались от репетиций других режиссёров. Некоторые артисты жаловались, что он заставляет играть, что называется, «с голоса», то есть точно показывал как. А он это делал, когда человек не понимал каких-то внутренних обозначаемых, не всегда словесно, ходов. А я как-то сразу начала его понимать, была всегда с ним на одной волне…

Мы часто ездили вместе отдыхать. В 1977 году я была после очередного своего развода, и Мишка с Региной взяли меня с собой в Пярну. А там жил Давид Самойлов, Дэзик, со своей семьёй. И с нами поехал Мишкин сын Кирка. Они всей семьёй жили у Дэзика, а я в гостинице. Ко мне частенько приходил Кирка и жалостливо просил: «Тётя Люся, я голодный!» И я его кормила всякими вкусностями, особенно селёдочкой прибалтийской в рольмопсах. Очень мы с ним это любили.

Это был потрясающий год, потрясающий отдых. Какие люди нас окружали! Мишка тогда много читал стихи Дэзика.

Вообще, сколько стихов знал Мишка, уму непостижимо. Но я никогда не видела, как он учил стихи. Он однажды у меня с голоса выучил стихотворение Пушкина «Христос воскрес, моя Ревекка…».

Регина туда приехала, естественно, вся экипированная. Привезла всё, что могло понадобиться Мише: еду, лекарства, специальные салфетки, примочки, американские сигареты. И ещё огромную наволочку какой-то необыкновенной японской вермишели, которую любил Миша. А мы втроём, Мишка, Дэзик и я, сбежали от всех – выпивать и жрать «некошерную» свинину. Они меня с собой прихватывали как дружка. Регина ужасно злилась, что они меня с собой брали.

Вообще, она подозревала всю жизнь, что у нас с Мишкой был тайный роман. Я её убеждала, что мы подруги и я никогда бы такого не допустила. Она и в Ригу прилетела, когда мы были на гастролях. Заявилась ко мне в номер и упала на колени со словами: «Прошу тебя, оставь его! Не трогай! У меня больше никого нет на свете». Я её умоляла подняться с колен, а она продолжала: «Я тебя заклинаю: оставь! Я же знаю: он уйдёт к тебе!» А я ей говорю, что он в это время тусовался с моими двумя мужьями, которые были тут же. Один – от которого я ушла, второй – к которому я пришла. Но она подозревала всех!

Я должна сказать, что жил он с ней как у Христа за пазухой. Во всех отношениях. Он с ней советовался по всем творческим вопросам, она ему переводила и пьесы зарубежных драматургов, и его переговоры, и встречи с зарубежными коллегами. Дружба с Де Ниро возникла тоже благодаря ей. Мишка ведь всё время говорил, что совершенно не способен к языкам. Но ведь когда клюнул жареный петух, как говорится, он всё-таки выучил иврит. И играл на языке, и даже преподавал, умея преподнести каждую эмоцию, каждый нюанс.

А уж как она артистически вела хозяйство, как умела элегантно принять гостей, как вкусно и изысканно готовила! Удивительно, как она умело выверяла всё по старинным рецептам ещё своего дедушки.

Она вообще любила, чтобы Миша поменьше выходил из дома. У них одних из первых появился видеомагнитофон, и все у них собирались смотреть все западные модные фильмы, которые Регина доставала по закрытым каналам и нам переводила. Миша по многу раз всё это пересматривал, а потом всё обсуждали.

А в работе, вот интересно, Мишка, который так любил всё смешное, так сам всех смешил, на сцене, в своих постановках, не терпел, когда смешили, комиковали.

Как-то мы с Мишкой и Регинкой отдыхали в Пицунде. И там мы любили играть в скрэббл. Регина повсюду таскала за ним картонное поле и фишки. Каждая буква имела цену. Миша был безумно азартным. Если кто-то у него выигрывал, был просто конец света. А мне довелось у него несколько раз выиграть, и я получала за это от него немало.

Вот однажды я поставила слово «фраже», а Мишка заявил, что такого слова нет. Я стала доказывать со словарём, что слово такое есть! А ещё в это слово входили буквы «ф» и «ж», которые утраивали выигрыш, таким образом, я получала какую-то немыслимую сумму.

Играли мы на пляжных лежаках, между которыми ставили маленькую табуреточку. На этой табуреточке лежал планшет-поле и множество фишек.

– Нет такого слова! – орал разозлённый Мишка! – Что оно обозначает?

– Металлическую посуду, которой сервируют стол, – сотейники и прочее, – объясняю я.

Вдруг Мишка ногой поддел этот планшет, и всё было у меня на лице. И фишки, и поле. Он не мог быть не первым.

Мишка мог на меня наорать, всё что угодно сделать, но мы с ним дружили все годы, несмотря ни на что.

Пока Козаков работал на Малой Бронной, он с Эфросом страшно ругался. Однажды они поехали в Финляндию с «Женитьбой». В поезде все выпивали, как водится. Когда вышли из поезда, хмельной Миша всей своей пятернёй сжал лицо Эфроса. Это было ужасно. За гранью. После этого он написал Эфросу письмо с извинениями. Но работать вместе они, конечно, больше не могли.

В 1990 году мы вместе уехали в Израиль. Я с группой актёров раньше, Миша с семьёй несколько позже. История эта известна по Мишиной очень откровенной книге. Мы ведь сначала ездили с гастролями по всему Израилю с Лёней Каневским, Гришей Лямпе, Наташей Войтулевич и другими. Было очень важно, чтобы Миша проехал с нами, он ведь был нашим, как говорили, «козырным тузом». Это была такая «рекламная поездка» перед тем, как те же актёры эмигрировали в страну. Это был проект сионистского форума, во главе которого стоял мой двоюродный брат Натан Щаранский. Мишке там было очень трудно. С самого начала он хотел в театр «Гешер». Приехал он с семьёй, с годовалым ребёнком, оставив всё в Москве. Он же всё анализировал, в отличие от обычных актёров. А ситуация была очень непростой. Импресарио, занимающиеся нашим переездом, отнеслись к нему очень невнимательно. Нам было уже немало лет – за пятьдесят, мы были уже сформировавшимися людьми и актёрами, безмолвно подчиняться мы не умели. Мало того что Мишка вёз свои вещи, он ещё привёз и мою библиотеку, и мои вещи – благо он ехал с декорациями. Его не встретили, как обещали вначале.

Не получив обещанные роли в «Гешере», Миша согласился на роль Тригорина в Камерном театре. Но это театр, в котором играют на иврите. Сложно представить состояние человека, бросившего всё, с годовалым ребёнком, женой, двумя стариками – тёщей и тестем, оказавшегося в другой стране. Да ещё с его-то самолюбием.

Помню, я должна была играть в Камерном театре в фестивальном спектакле одну польскую женщину. И мы сидели, репетировали, а Миша в это время только учил слова на иврите, написанные русскими буквами. Ему это трудно давалось. А я, наоборот, как-то легко и быстро прошла этот период.

Я уже начала репетировать с партнёршей. И в это время открывается дверь и входит Миша. Видит, что я уже репетирую, и устраивает дикий скандал на весь театр: «Эта сука уже играет сцену! А я ещё только учу слова!» На следующий день на доске объявлений за кулисами появился следующий приказ на иврите с переводом на русский: «Ни в коем случае не пускать в репетиционный зал, где работает Хмельницкая, Козакова. И наоборот: не впускать Хмельницкую в репетиционный зал, где работает Козаков».

Однажды Арье со своей свитой пришёл смотреть, как Миша в Камерном театре играет «Чайку», как он справится. А когда Миша произнёс первую фразу роли, у него в голосе не было звука. Совершенно. У меня от ужаса просто отнялись ноги. Но потом он разошёлся, играл прекрасно.

Дальше он получал роли в Камерном и играл. Но он понимал, что там совсем не его привычная публика. Больших поклонников русской литературы там не наблюдалось, в основном интересовались близкими темами – про свои местные дела. Вскоре он понял, что нужно начинать какое-то своё дело. Так возникла «Русская антреприза Михаила Козакова». Я стала играть во всех его спектаклях, мы объехали весь Израиль.

Несмотря на антрепризу, на то, что у них родилась дочка Зоя, у Мишки начались в Израиле депрессии. Приехав в Москву, он увидел, что жизнь здесь изменилась. Он вернулся в Москву.

Помню, как он репетировал «Цветок смеющийся» в каком-то военном клубе, здесь, в Москве. Репетировал какую-то сцену с актёром Дужниковым. В зрительном зале сидело несколько военнослужащих. Миша никак не мог получить от актёра того, что ему было нужно. Репетиция закончилась, и Козаков стал бегать перед рампой и, обращаясь к этим случайным свидетелям, пытался разъяснить актёрскую задачу. Солдатики совершенно обалдели. А ему нужно было какое-то партнёрство, если уж не отвечают, то хотя бы слушали.

Когда «Русская антреприза» ездила на гастроли в Америку, Мишка вызывал меня из Израиля. Наша дружба не прерывалась ни на секунду. Потом и я вернулась в Москву и продолжала играть у Миши.

Когда Миша уехал в свою последнюю поездку в Израиль, мы были на постоянной связи. Он печально признавался, что едет туда «доживать».

Последний раз мы с ним разговаривали за четыре дня до его смерти.

Его профессия была его диагнозом. Он был болен сценой, болен присутствием зрителя. И вот когда толпа его слушала, из тысячи или двух человек, значения не имело, он должен был говорить сам и своё выплеснуть. Ему важна была реакция этих людей. Особенно он не любил людей недобрых.

Я не представляю себя без него. Как ни эгоистичен он был, как ни желал, чтобы его слушали, но, когда у меня были какие-то проблемы, он мог выслушать и дать совет. И всегда был на моей стороне.


Татьяна Догилева, актриса:

– Козаков впервые меня увидел в отрывке «Санта-Крус» в ГИТИСе. Поcле экзамена остановил меня, а для меня он был небожителем, как вся страна, я была влюблена в него, в прекрасного злодея из «Человека-амфибии», и сказал покровительственно: «Ты хорошо играла. Только у тебя что-то с шипящими, надо работать».

Cловом, он уже знал меня, когда вызвал на «Покровские ворота» и сказал, что я буду играть роль Светланы, которая сначала предназначалась Ирине Муравьёвой. Но та зазвездилась, как говорили.

Нам казалось, что снимаем какую-то глуповатую комедию. Мы не ожидали большого успеха от этой картины. К тому же я посмотрела эту пьесу, поставленную Козаковым в Театре на Малой Бронной, спектакль тоже не произвёл на меня большого впечатления, ушла в антракте. Артисты были скучны, хотя и ездили по сцене на роликовых коньках.

Но сам Козаков был в лучшем своём периоде. Он был на пике творчества, замыслов, самочувствия. С ним рядом была прекрасная жена Регина. Cчитаю, самая идеальная его жена, товарищ, соратница. Всё, что он создал в период жизни с Региной, очень отличается от того, что он делал потом. Они с Региной сумели создать совершенную атмосферу обожания на площадке. Такого больше я никогда не встречала. Он собирал нас дома и показывал по видеомагнитофону американские фильмы, Регина их переводила. Они оба всё нам рассказывали, объясняли. МихМих иногда читал стихи. Не так много, как в последние годы, когда это стало уже чрезмерно и утомительно. Благодаря ему я начала понимать непонятную до тех пор поэзию.

Конечно, он был гениальным актёром, но ему не хватило равновеликих режиссёров. Я помню его потрясающие работы на Малой Бронной. Хотя он говорил, что именно там у него наступил период, когда он не мог заставить себя играть: «Каждый вечер, когда заполнялся зрительный зал и я выходил на сцену, меня грызла только она мысль: «А почему, собственно, я должен перед ними играть?»

И это для нас были уроки, он нас воспитывал.

А съёмки продолжались, мы работали, мы собирались у Козаковых на обеды и ужины. Инна Ивановна Ульянова подарила МихМиху медаль «За спасение утопающих актёров», её же до него почти не снимали. И Равиковича тоже мало снимали. И Броневого. Броневой с его непростым характером с нами, начинающими актёрами, был невероятно нежен и ласков. Рассказывал нам, как приехал из провинции показываться и у него не было партнёра, так он играл за двоих: за Ленина и ещё за кого-то. Сначала Ленина, потом этого кого-то.

Мы окунулись из нашей щенячьей жизни в загадочный мир взрослого театра. И нас приняли как равных. С нами были все добры и нежны, и мы платили обожанием.

А когда была премьера нашего фильма в Доме кино, мы с Леной Кореневой сбежали в ресторан. Мы же фильм уже видели, и нам стало скучно. Пробирались через переполненные ряды зрительного зала, и Козаков кричал нам вслед «сволочи!», потому что боялся эффекта домино – сейчас все за нами побегут из зала. А мы сели в ресторане пить шампанское. В зале народ смеялся, но никакого ошеломительного успеха мы так и не дождались. И отзывы были обычные. Мы не относились патетически к себе. Тогда ведь выходило многих хороших фильмов, и высокий уровень подразумевался сам собой. Мы продолжали общаться со всей съёмочной группой. Очень подружились. Для нас это был совершенно изумительный период.

Регину просто обожали, она была одной из нас, с ней делились самым сокровенным.

Потом фильм отложили, говорили, что из-за отъезда Кореневой, и показали только года через два. И с каждым годом стал этот фильм набирать. Думаю, там сыграла роль ностальгия по молодости. Козаков так и говорил нам, но мы этого ещё не понимали. 

«Сначала смотрели, веселясь, теперь смотрят, грустя о юности. Её ностальгическая мелодия не только не угасает, но крепнет. Автор и сам не мог предвидеть, что пьеса «Покровские ворота» в своей телеверсии обернётся знаком миновавшей эпохи и обнаружит её поэзию – спаянность коммунальных ульев, скромные радости бедного быта и простодушие наших надежд. А если короче, то общность судеб. Теперь от неё уже мало что осталось. Тем больше и тянет её воскресить. Хотя бы в нашей слабеющей памяти» 

Леонид Зорин

Козаков очень обижался, когда ему всё время потом говорили, что он гениальный режиссёр народной комедии «Покровские ворота». Cам он больше ценил «Безымянную звезду». А потом он был автором великолепных телевизионных и поэтических программ.

У него была огромная человеческая энергия. Она его буквально распирала. Он не был каким-то небывалым трудоголиком, просто в нём было такое количество энергии, что он должен был её куда-то девать. И если она не уходила в работу, то она направлялась на окружающих. И это иногда было очень тяжело.

Потом вдруг уехала Регина в Америку. Они уже были с Козаковым второй раз женаты после всех расставаний. Просто исчезла для всех. Мы ей писали, ответа не получали. Мы были уверены, что она вернётся. А с Мишей в это время происходило нечто ужасное. Он невероятно растерялся. Живя с Региной, он был абсолютно ею защищён. И не знал буквально, где лежат его рубашки. Привык быть холёным красавцем. Сам любил прекрасно и стильно одеваться, и Регина за этим следила. В то непростое время он был одет невероятно аристократично. Всё шилось и доставалось в каких-то закрытых распределителях. А тут он мог появиться в каких-то несвежих рубашках, в свитере с пятнами... И этот его непонимающий, растерянный взгляд. Его бросили. Это его потрясло. Думаю, Регине было с ним очень непросто, и она не выдержала, уехала. А для него это была катастрофа.

Когда появилась Аня, он воспрял. Стал появляться с ней на наших вечерах. Она смотрела на него с обожанием. Он стал радостно возбуждённым.

Следующий этап – фильм «Тень, или Может быть, всё обойдется» с Костей Райкиным, Мариной Неёловой и этой его Аней в роли Аннунциаты, что нас всех просто изумило. С его строгим подходом к выбору актёров было непонятно, как можно рядом с Неёловой и Райкиным взять Аню. Фильм не имел успеха.

Миша уехал в Израиль. Уезжая, объяснял, что у него маленький ребёнок, которого здесь нечем кормить. Он стал всюду ходить с маленьким ангелоподобным Мишенькой на руках. И про него говорили, что Миша ходит как Мадонна с младенцем. Он делал шоу из своего отъезда. Ему надо было и себя, и всех остальных убедить, что он поступает правильно. Но главным было то, что у него здесь не было работы, а там ему виделись перспективы. Его туда звали. Он приезжал к нам с Михаилом Мишиным и тоже объяснял, почему уезжает. Никто здесь не хотел слушать стихи. И была неудача с «Тенью».

Никто его никогда не списывал ни с каких счетов. Он никогда не был сбитым лётчиком. Мы же его все очень любили. Я знаю, как его всегда ценили и любили друзья его молодости – Ширвиндт, Табаков. Они его принимали таким, как он есть. Все понимали, что это невероятный талант, но очень тяжёлый характер. Всем было интересно, как он там будет работать. Он был переполнен надеждами.

Через некоторое время мы поехали с Мишиным с концертами в Израиль, позвонили ему, и они с Аней нас прекрасно приняли в хорошей квартире в Тель-Авиве. Козаков был благостен, рассказывал, как играет на иврите. Нам было интересно, радостно и спокойно за него.

Он говорил: «Я живу как на Пицунде. Я же всегда любил приезжать на Пицунду и очень грустил, что приходится уезжать оттуда. А теперь я живу на ней постоянно. Хожу ежедневно по утрам на море, ем хорошую еду, здесь тепло и дружелюбно». Мы даже слегка позавидовали ему.

Потом он стал делать спектакль по Ноэлю Кауарду «Невероятный сеанс». История была такая: я увидела в Польше у Адама Ханушкевича в Малом театре Варшавы великолепный спектакль «Сеанс». Михаил Мишин перевёл пьесу, которая называлась «Неугомонный дух», я даже хотела сама её ставить. Козаков тогда создал свою «Русскую антрепризу» и решил поставить эту пьесу. Он приехал в Москву. И это был уже совсем другой Козаков. Он возненавидел Израиль, там он со всеми переругался, сам был в чрезвычайно нервном состоянии. Считал, что там провинция и местечковость и жить ему там совершенно невозможно.

«Любое сверхтщательно продуманное мною предложение по постановке какой-либо пьесы не просто отвергалось, но выслушивалось вполуха… Десятка полтора обдуманных или уже поставленных мною когда-то пьес я пытался всучить, уговорить прочитать по-английски или – ещё проще – увидеть на видеокассетах, специально привезённых из России. Пьесы не прочитывались, кассеты не просматривались. Я терял последние силы и впадал в очередную чёрную депрессию» 

М. Козаков



                                                      

Он приехал делать спектакль здесь, но выпускать его должен был в Израиле, с намерением потом возить по городам и странам. Мы начали репетировать в Доме актёра. С нашей стороны были Ольга Аросева, Татьяна Кравченко, я. С израильской – Валентин Никулин, Людмила Хмельницкая и ещё одна молодая актриса.

Потом мы поехали в Израиль. Миша был очень нервный, вспыльчивый и не ждал ничего хорошего в смысле приёма спектакля. Продюсером была Аня Козакова. Это был адский выпуск. Там ещё была страшная непогода – январь. И абсолютно библейские грозы: ветер выл не переставая, дожди. Как будто сама природа была против нас. Помню, мы курим на крылечке нашего репетиционного помещения и я спрашиваю Мишу:

– А может быть такая погода на премьеру?

И он отвечает обречённо:

– Да в этой стране всё может быть! И никто не придёт…

У него были абсолютно пораженческие настроения, до того, что иногда он был как бы парализован и даже не мог репетировать. Например, приходил тамошний балетмейстер, и Миша мне жаловался:

– Ну, во-о-от… пришёл балетмейстер, который движется хуже нас с тобой. И будет что-то нам ста-а-авить…

И смех и слёзы. Но всё как-то сложилось, мы сыграли премьеру, и ещё одиннадцать спектаклей в одиннадцати городах Израиля. Меня пригласили на местное радио рассказать о спектакле, но попросили ни в коем случае не называть фамилию режиссёра, потому что фамилия Козаков вызывала уже в Израиле жуткие ассоциации. Он со всеми разругался. И я ухитрилась рассказать о спектакле, ни разу не назвав его имени. Вот такая ситуация.

Спектакль имел большой успех, но Миша всё равно был всем недоволен. Постоянно искал поводы для ссор. Мы все от него настрадались. Это был уже совсем другой человек. Я вспоминала, как на «Покровских воротах» он всех заряжал оптимизмом и уверенностью в себе. А здесь он нас просто чморил.

Он требовал от антрепризы настоящего театра. Но этого не получалось, потому что мы всегда должны были играть на тех сценах и в тех условиях, что нам предоставляли. Например, приехали в Америку и играли в запущенном актовом зале какой-то школы. И Миша лёг вниз лицом на какой-то страшный диван и проговорил: «Позор, халтура…» Так он, видимо, оценивал своё падение от охлопковского Гамлета до зала этой школы. Это было очень тяжело. А тут ещё и Регина сыграла скверную роль. Она посмотрела спектакль и в разговоре с Мишей разнесла его в пух и прах. Он собрал нас и с грустью поведал, что, по её мнению, даже он играл плохо. Но это не было правдой! Просто Регина, видимо, ревновала своего Мишу к этому новому Козакову.

Мы жили в очень скверных отелях на окраинах городов. Нами руководил очень нервный, вечно недовольный режиссёр. Продюсер у нас тоже был довольно странный. Аня всегда брала с собой на гастроли детей. Они почему-то селились все в один номер, и в результате Козаков, премьер и режиссёр, не мог ни отдохнуть, ни покурить, ни успокоиться перед спектаклем. У них с Аней была типичная итальянская семья. Они то ругались, то бурно мирились.

deti.jpg
С Анной Ямпольской и детьми Мишей и Зоей

Когда не было Ани, мы с Татьяной Кравченко лучше с ним справлялись. Он держал себя в руках и старался не пить. На сцену он никогда не выходил подшофе, особенно в поездках. Но мог выпить в промежутках. Два часа поспит и выходит свежий, как огурец.

Я играла с удовольствием, пока он не стал ко мне скверно относиться. Он не мог переносить меня на сцене, а я не могла переносить его. Он стремился перетянуть внимание на себя, мог на сцене зашипеть: «Всем смотреть на меня и любить меня!» Однажды в сцене, которая мне очень нравилась, он стал перед моим носом махать платком. Я не могла понять в чём дело. Потом оказалось, хотел убыстрить темп, сократить мою реплику и начать быстрее говорить самому. Это было невыносимо. От следующих гастролей в Америку я отказалась: «Или вы перестаёте возить с собой детей, а Козаков перестаёт пить, или ищите мне замену!» В ответ мне было сказано, что замену найдут мне. Спектакль после моего ухода долго не продержался.

Несмотря на наши страсти, я относилась к нему хорошо. Понимала, как его мотает. У них начались большие скандалы с Аней. По-женски я понимала, что ей было очень тяжело. На нервной почве Аня заболела и уехала лечиться в Израиль. Фактически поступила, как Регина, – сбежала от тяжёлого мужа. Она даже бросила заниматься антрепризой.

Мы с Мишей общались мало, но я видела его во всех последних шекспировских ролях. Он наконец вернулся в своё шекспировское поле. И ему это очень шло. Там всё было на месте: его широкие жесты, многозначительные повороты головы, его дикция, его голос, его значительность. И, слава богу, я могла ему это сказать, и он был счастлив это слышать.

Думаю, последняя часть жизни Козакова была очень тяжёлой, рваной, неудачной по работе, по настроению, по всему. Время от времени рядом появлялись какие-то женщины, но они быстро исчезали, потому что с ним действительно было очень тяжело.

Миша начал болеть, обнаружилась масса проблем. Но он всё равно оставался Козаковым. Его место было столь значительным, что даже в самые тяжёлые моменты он его не потерял. Он поспевал за временем, он мог прекрасно говорить, он писал книги.

Конец его жизни был тоже шекспировским, трагическим. Конечно, он был не готов к такой старости. Он говорил, что видел свою старость совсем по-другому. Он должен был, как Качалов, ходить в белом костюме, с тросточкой. Читать лекции и рассказывать о великом искусстве. А не носиться в поисках заработка…

Страна перевернулась. Мы все остались ни с чем. Это было не его время. Ни его как режиссёра, ни как актёра.

zvezda.jpg
Светлана Крючкова и Михаил Козаков

Светлана Крючкова, актриса:

– С Мишей Козаковым я была знакома очень давно. Я на него смотрела всегда снизу вверх. Я вообще всегда считала его и Сергея Юрьевича Юрского своими учителями в том, как я читаю стихи. Они научили меня проявлять смысл стихов – это очень важно. Говорить чётко, точно, держать строку и проявлять смысл стихотворения.

Миша был невероятно талантливым человеком, у которого сразу было сто идей в голове. Он был великолепным режиссёром, вспомним хотя бы его «Покровские ворота», которые можно смотреть non stop. Он знал невероятное количество стихов. Всякий раз, когда я бывала в Москве и он был в Белом зале, я могла наблюдать, как он невероятно нервничал перед выступлением. Волновался, как первоклассник. Я всегда приходила его поддержать, а он ждал от кого-то поддержки. А чего ему было бояться? Такой мастер!

Я с ним работала как с режиссёром на двух картинах. Первая – «Если верить Лопотухину» в начале 80-х. Я в то время была почти невменяема – у меня маленький ребёнок, который очень плохо спал по ночам. Вообще мало спал. Я приходила на съёмку совершенно невыспавшаяся. Режиссёр Козаков грозно командовал: «Эту артистку загримировать и положить на пол, на груду костюмов, лицом кверху, чтобы не портить грим».

И я так спала, пока не было команды «В кадр!». Я входила и только спрашивала: «Миша, что я здесь должна делать?»

И он просто мне показывал. Я повторяла в женском варианте. Он всегда точно знал, чего хочет. Обожаю режиссёров, которые точно знают, чего хотят.

Сейчас некоторые говорят, что он натаскивал на определённую интонацию. А я утверждаю, что это не интонация, а смысл. Он это слово, например, акцентировал, потому что в этом слове и заключался смысл. Ну так и делайте за ним, если сами не можете сообразить!

Мне с ним было легко. Он бывал у нас в общежитии БДТ. Однажды мы с ним всю ночь проспорили, кто из нас больше знает Тютчева. Помню, как он в семейных трусах лежит у нас с Юрой Векслером на диване. Мы на кровати – комната общежитская. А всё общежитие уже встрепенулось, я скатерть крахмальную на стол постелила. А он спорит со мной, кто больше стихов прочитает. Три часа ночи, он вскакивает из-под одеяла, простирает руку и читает:

– Молчи, прошу, не смей меня будить!

А я ему в ответ:

– О, в этот век – безумный и постыдный!

Он кричит:

– Всё! Я ложусь спать!

А потом мы с ним спорили о стихотворении Давида Самойлова, которого Миша, единственный, читал в таком объёме, да ещё и дружил с ним. А теперь Самойлова читаю только я – с дневниками и письмами, поэму «Цыгановы» Давида Самойлова

Там в стихотворении:

«Вот и всё. Смежили очи гении…»

В последних строчках:

«Как нас чествуют, и как нас жалуют.

Нету их. И всё разрешено!»

Миша говорил страстно, а я – тише и печальнее. Нас рассудил Стасик Рассадин. Он сказал, что я права – надо говорить тише и объёмнее.

Второй фильм, на котором я встретилась с Мишей, – это «Безымянная звезда». Не знаю, как проходил кастинг, но я должна была играть мадемуазель Куку. Оператором был Георгий Реберг, который впоследствии, после ссор с Козаковым, убрал свою фамилию из титров. Там значится «оператор Иванов».

Так вот Миша поначалу задумал для меня грим-костюм – какие-то букли и шапочку. Иду я по двору «Ленфильма», встречаю Гошу Рерберга, тот спрашивает, каковы планы Козакова. И решительно опровергает всё это. Приводит меня в гримёрную и велит постричь под каре. Чёлку убрать. Потом отвёл меня к художнику по костюмам и выбирает английский строгий костюм и туфли на каблуках.

Миша как увидел, тут же патетически закричал:

– Что ты с ней сделал?!

Они очень оба были эмоциональны и сильно конфликтовали на этой картине, что и кончилось «оператором Ивановым».

Вся атмосфера этой картины была наполнена любовью. На этом фоне развивались романы почти всех участников процесса.

Миша показывал всю суть действия.

У него была очень хорошая жена Регина. Она была его настоящей женой, которая всегда знала, что ей надо не брать от него, а ему отдать: любовь, заботу, внимание.

Как она Мишу уговаривала оставить нас с Юрой в покое и не читать нам по ночам свои нескончаемые записки, когда мы у них на Ордынке останавливались! Она всегда гостям готовила роскошные блюда, а Мише – отдельно, у него была диета.

Когда я увидела Мишу на озвучании «Безымянной звезды» после его расставания с Региной, это был уже совсем другой человек. Он выглядел растерянным и беспомощным, абсолютно не приспособленным к жизни. Привык, что всем, кроме его творчества, его бытом занималась Регина. Он даже не знал, сколько стоит батон хлеба.

Вообще, Миша порой производил впечатление человека, влюблённого в себя. Но когда берёшь в руки его книги, оттуда пахнет временем и его самого совсем мало. Там всё о людях, и с какой любовью! У него был большой писательский дар.

molier.jpg
Михаил Козаков
Незадолго до своего ухода он звонил мне и горестно рассказывал, что переделал для Калининграда всю свою чтецкую программу, сделал, по существу, новую, а ему заплатили всего тысячу долларов.

– Но я всё равно поеду! – говорил он.

А как он в свой последний год поехал в Америку и из двадцати дней восемнадцать выступал плюс квартирники – это же убийство артиста! Нельзя этого делать! Раз семь ещё можно было выступить с перерывами, а уж квартирники – постольку-поскольку. Но уж такой у него был продюсер, выжимавший из него все соки.

И после этого он уехал в Израиль и тяжело заболел. Грустно сейчас об этом вспоминать.

Я часто скучаю по Мише. На его последнем вечере в Петербурге, в честь 75-летия, я приветствовала его от лица всех петербуржцев. Он же всю жизнь оставался ленинградцем. Я ему подарила две книжки от БДТ и большой букет. Букет этот был горизонтальным – ни до ни после я ничего подобного не видела. Там было гнёздышко, в котором сидели две райские птички. Я спросила, помнит ли он, как Давид Самойлов приехал в Петербург и попал в кардиологию с сердечным приступом? Он лежал на больничной койке и переделывал известные пословицы и поговорки: «пилюля – дура, а шприц – молодец», «тяжело в лечении – легко в раю».

Я говорю:

– Вот, Мишенька, когда мы с тобой уйдём туда, будем сидеть, как эти две райские птички. И читать друг другу стихи…

фото: Архив фотобанка/FOTODOM; МУЗЕЙ ТЕАТРА НА МАЛОЙ БРОННОЙ; EAST NEWS; FOTODOM; БОРИС ФАБИСОВИЧ/МИА "РОССИЯ СЕГОДНЯ"; НИКОЛАЙ МАЛЫШЕВ/ТАСС; ЛИЧНЫЙ АРХИВ А. РАППОРТ; GLOBAL LOOKPRESS/RUSSIAN LOOK; ЛЕВ ШЕРСТЕННИКОВ/RUSSIAN LOOK; VOSTOCK PHOTO  

Похожие публикации

  • Юрий Трифонов: Правда и красота
    Юрий Трифонов: Правда и красота
    Трифонов, писатель громадного дарования, возможно, недооцененный (зато сейчас к нему все чаще и чаще возвращаются) боготворил Чехова. Обозначив его значение всего двумя словами: Правда и Красота
  • «Фокусник» Гердт
    «Фокусник» Гердт
    Как-то, на одном из выступлений Зиновия Гердта спросили: «Что вас раздражает в людях и какие их свойства вы цените?». Гердт на мгновенье задумался и ответил, что привлекает его - в любом человеке - сознание своего несовершенства. А раздражает - эпидемия комплекса собственной полноценности в искусстве»
  • «Рокко и его братья»: величие трагедии
    «Рокко и его братья»: величие трагедии
    «Рокко и его братья» – один из величайших шедевров в истории кино, эпос о бытовании послевоенной Италии – за прошедшие шестьдесят лет не то что не устарел, но будто вновь обрел трагическое дыхание. И это при скоротечности искусства кино – будучи молодым изобретением, оно и стареет фатально быстро