Радио "Стори FM"
Виктория Токарева: Моя страна

Виктория Токарева: Моя страна

«Чего боишься, то и случается»

Это случилось двадцать пять лет назад.
Я сломала ногу. Сначала я подвернула стопу, потом упала, потом не смогла подняться. Стопы как будто не было. Я поняла: перелом. И опустилась обратно на землю.
Стояла снежная зима. Я легла на снег и стала смотреть в небо. «Луна, как бледное пятно, сквозь тучи мрачные желтела». Лучше не скажешь. Я смотрела на луну и понимала: произошло то, что называется «несчастный случай».
Далее я попала в больницу. Меня привезли уже ночью, одновременно с бомжем, который сломал ключицу. Бомж рассчитывал, что его оставят в больнице, а это большая удача. У него будет своя личная кровать, застеленная чистым бельём, и еда три раза в день: завтрак, обед и ужин.
А я надеялась, что мне положат гипс и отпустят домой. Но произошло всё наоборот. Бомжа отпустили, точнее выпроводили вон. А меня оставили в больнице, поскольку перелом оказался со смещением. Требовалась операция.
Операцию никто делать не стал. Стояли лихие 90-е, вся промышленность развалилась, и не было нужных вещей, типа слесарных саморезов, которыми скрепляют кости.
Мне просто сложили ногу куличиком, на глаз, и отправили в палату.
В палате было восемь женщин. Стояла духота. Окно не открывали, боялись простудиться. Женщина справа по имени Валя постоянно пребывала с температурой тридцать девять. У неё начался остеомиелит (воспаление) в тазобедренном суставе. Осложнение после операции. Лечащий врач ничего не предпринимал, только качал головой.
Валя тем не менее не унывала, а даже закрутила роман с парнем из соседней палаты. Температура ей не мешала, напротив, подогревала.
Парня я не видела. Наверное, тоже с переломом. В отделении травматологии других не бывает.
Валя возвращалась в палату среди ночи, свет не зажигала и всегда на что-то наталкивалась: на стул или тумбочку. Стул с грохотом падал, всех будил. Больные просыпались и сыпали проклятья на бедную Валю, а она огрызалась, стоя на своих костылях. Костыли делали её неуклюжей. Но к ней вместе с остеомиелитом пришла долгожданная страсть. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло.
Мой лечащий врач имел немецкую фамилию: Мюллер. Я доверяла Мюллеру, поскольку немцы народ ответственный. Но мой немец успел обрусеть и научился русскому «авось». Авось сойдёт и так. Он сложил мне ногу на глаз и выпустил домой, чему я была несказанно рада. Кому хочется подставлять себя под нож?
Два месяца я пребывала в гипсе, а потом, после снятия гипса, выяснилось, что кости срослись неправильно.
Я вытаращила испуганные глаза и спросила:
– Что же делать?
– Ничего, – сказал Мюллер. – Ходите так.
Через месяц я отправилась в Израиль. Меня пригласили с новым фильмом.
В Израиле я показалась специалистам. Они сделали рентген и вынесли свое заключение: нужна реконструкция стопы.
Это значило: ломать и складывать всё по-новой. Без операции не обойтись.
Я заплакала и позвонила дочери. Она сказала:
– Ну, ты же ходишь…
Таким образом она пыталась меня успокоить.
Я поняла: да, я хожу – до поры до времени. И если я не переделаю сустав, я его потеряю. И буду передвигаться в коляске.
Я ничего не сказала Мюллеру. А что говорить? Какой смысл? Предположим, я ему скажу: «Сука ты, Мюллер…» И что изменится? Ничего. Дело не в Мюллере, а в советской медицине.
Я поехала в Швейцарию. Я хорошо знала эту страну, там издавали мои книги.
В клинике сказали, что операция будет стоить две тысячи долларов. По тем временам сумма немаленькая, но две тысячи за спасённую ногу – не о чем говорить…
Я попала к профессору Верли. Операция длилась часа два, но я неплохо провела это время. Мне сделали спинальный укол, включили музыку Вивальди. Я не чувствовала никакой боли и думала о том о сём… Под музыку хорошо думается. Можно даже сочинить сценарий.
В конце операции меня надо было перегрузить со стола на каталку. Это называется «из болота тащить бегемота». Верли кряхтел, но справился.
Он подошёл к моему началу, то есть к голове, и сказал: «Бьен алле».
Это значило: операция прошла хорошо.
А я и не сомневалась. Я за тем и ехала.
Забегая вперёд, могу сказать: всё срослось как надо. Через полгода я забыла, на какой ноге была операция, на правой или на левой. Но… Денег взяли в шесть раз больше. Не в два, не в три, а в шесть. Делали какие-то никому не нужные процедуры, занимались приписками. Швейцарцы – жуки. Беззастенчиво вытягивают из русских деньги, как пылесосом. Почему? Потому что русские без страховки. Никто не потребует отчёта. Русские как коробейники: приедут – уедут. Можно и обобрать. Но главное – нога. Операция «бьен алле». Всё остальное не существенно.
Рядом со мной в отдельной палате лежал наш посол в Корее. Ему меняли тазобедренный сустав.
На другой день после операции он встал и пошёл. Никакой температуры, никакого остеомиелита. Заглянул ко мне, познакомиться. Мы беседовали. Я обратила внимание: посол не смотрит собеседнику в глаза. Смотрит куда-то в сторону или вниз. Может быть, посол боится, что по его глазам я прочитаю государственный секрет.
Я не умею общаться, если не вижу глаз того, с кем разговариваю.
К послу каждый день прибегала его жена, на тридцать лет моложе, и приносила пластмассовую коробочку с черникой.
Дело прошлое. С тех пор минуло двадцать пять лет. Моя левая нога работает так же, как и правая.
Я сделала вывод: лечиться надо в Европе, а значит – копить деньги.
Говорят, здоровье не купишь. Купишь! В том-то и дело…
Время идёт вперёд и никогда не останавливается. Только в минуты счастья или страха.
Мы с мужем перетекли в третий возраст, что тоже неплохо. Лучше быть старым, чем мёртвым.
Сколько бы человек ни жил, каждый его день должен быть полноценным.
Памятуя прошлое, я больше всего боялась, что кто-нибудь из нас поскользнётся на улице и грохнется и сломает шейку бедра.
Тазобедренный сустав – самый крупный и самый главный, он крепит туловище к ногам. И не дай бог, если сустав выходит из строя. Человек ломается, как детская игрушка. После этого его можно выкинуть на чердак.
Чего боишься, то и случается.
Мой муж упал на ровном месте, у себя в комнате, и сломал шейку бедра.
У меня есть особенность: по мелочам я выхожу из себя, нервничаю, схожу с ума. А когда крупная неприятность – я собираюсь, как главнокомандующий перед сражением.
Я собрала все свои внутренние ресурсы, вызвала «скорую» и отвезла мужа в близлежащую больницу. Близлежащая оказалась в городе Железнодорожный. Раньше это была станция Обираловка, здесь Анна Каренина бросилась под поезд.
Вышел хирург, я мысленно назвала его Наф-Наф.
Сделали рентген, подтвердили диагноз – да, перелом.
Наф-Наф предложил щадящую операцию: не менять сустав, а просто ввинтить штыри.
Я согласилась и оставила мужа в больнице.
Дома я позвонила дочери, рассказала про перелом и про штыри. Она тут же зашла в интернет, прочитала всю информацию, выяснила, что штыри – это полумера, вчерашний день медицины, пожизненная инвалидность.
Я стояла, «задумавшись глубоко», как лермонтовский утёс, листала записную книжку.
Мои глаза наткнулись на фамилию Голухов. Рядом было написано: «Доктор. Больница N». И телефон.
Я сразу вспомнила: банкет, не помню чей. Тогда было время сплошных банкетов. Стремительно разбогатевшие новые русские желали показать свою материальную мощь и приглашали творческую и научную интеллигенцию на свои банкеты. Столы были накрыты как на пирах Ивана Грозного: целые рыбы осетра, жареные поросята, чёрная икра, морепродукты. Мы стоим, держа в руках хрустальные бокалы, нарядные и популярные.
Ко мне, вернее к моей дочери, подходит Голухов Георгий Натанович, главврач N-й больницы. Он рыжий, весёлый, обаятельный, суперспециалист, известный в Москве.
Я люблю людей, которые делают своё дело лучше всех.
Голухов именно такой. Он мажор. Но не ботаник. Ничто человеческое ему не чуждо. Он «кадрит» мою молоденькую дочь. Она смеётся, потому что понимает: это шутка. Рядом с Голуховым его очаровательная молодая жена. Она тоже смеётся, потому что тоже понимает: это шутка. Просто Георгий Натанович так общается. Он любит жизнь. А молодая девушка – это и есть сама жизнь. От Георгия, как пар от кастрюли, поднимаются: радость, острый ум, мужское обаяние. А что такое обаяние? Это талант души. Возле Голухова весело, не хочется отходить в сторону, мы и стоим.
Голухов протягивает мне визитку.
– На всякий случай, – объясняет он.

tokarevades.jpg
И вот этот «всякий случай» настал. Я боюсь ему звонить.
Голухов занимает высокий пост. Он перегружен людьми и просьбами, а тут ещё я, явилась не запылилась.
Наверняка он меня забыл. Когда это было? Ещё в Советском Союзе. А сейчас уже Россия, сменилось три президента.
Но что делать?
Я набираю номер и слышу голос Голухова. Его телефон не изменился. И голос не изменился. Голос – это инструмент души. Значит, не постарел.
Я здороваюсь и называю себя и жду холода или вежливого равнодушия. Но в трубке всплескивается радостный возглас. Узнал. Помнит.
Я понимаю, что моя задача – говорить коротко.
Докладываю коротко, по-военному:
– Мой муж сломал шейку бедра, теперь на мне никто не женится. Отремонтируйте мужа.
– Привезите его в приёмный покой нашей больницы. К вам подойдёт врач Норайр Захарян. Постарайтесь быть до шести вечера. Телефон Норайра сброшу эсэмэской.
Голухов кладёт трубку. Что рассусоливать? Всё ясно.

Я еду к Наф-Нафу, хватаю мужа в охапку и перевожу его в Москву.
Наф-Наф счастлив за меня и за себя. Он не хочет со мной связываться. Писатель. Напишет ещё что-нибудь.
Раньше больных с таким переломом отправляли домой на долёживание. Был даже такой термин: долёживание. Лежи, пока не умрёшь. Именно это произошло с Лилей Брик. Она лежала, пока ей не надоело.
Наф-Наф даёт мне «скорую», каталку, санитаров и провожает до выхода.
Через полтора часа я уже в приёмном покое нужной мне больницы. Сюда же подкатила наша дочь. Она любит отца больше, чем меня, и больше всех на свете. Как говорится, папина дочка.
Мы звоним Норайру. Телефон заблокирован.
Мы с дочерью обмениваемся взглядами. В наших глазах ужас: а вдруг он не выйдет? Вдруг его не предупредили?
Мой муж лежит на каталке и смотрит в потолок. Последние два дня он ничего не ел. Ни крошки. Стресс полностью отшиб аппетит.
Я вижу, что его лицо стало меньше. В молодости он был худой, и все, кто его давно не видел, спрашивали: «Ты похудел?»
А он не похудел. Он такой и был – худой, обточенный, как деревяшка. Легко двигался. Когда-то играл в баскетбол. У него на всю жизнь осталась спортивная походка. Но что станет сейчас с его походкой?
Я смотрю на отрешённое, похудевшее лицо своего мужа, и в моё сердце входит игла жалости.
Мне становится стыдно за себя. Я, как чеховская попрыгунья, понимаю его настоящую цену.
Муж страдает не только от перелома, но и от того, что принёс дополнительные хлопоты. Его перелом ложится тяжким грузом на любимую дочь и жену.
Чувство вины – характерная черта интеллигентного человека.
Мне ничего для него не трудно и ничего не жаль: ни времени, ни денег, ни усилий. Только бы всё обошлось и осталось позади. Надо вместе пройти этот тягостный отрезок пути.
Мне хочется обнять его, но какие объятия при переломе?
К моим глазам подступают слёзы, но плакать нельзя. Он испугается. Я таращу глаза, чтобы остановить слёзы, и в это время к нам подходит Норайр Захарян.
Я догадываюсь, что это он. Во-первых, армянин, во-вторых, приветливо улыбается, как знакомым людям.
Все лица скроены создателем по одному образцу: лоб, брови, глаза, нос, рот. Тем не менее все лица разные. Разная музыка лица. Есть музыка Вивальди, а есть собачий вальс, а есть просто кулаком по клавишам – блям!
Глаза Норайра светятся умом и благородством. Значит, он красавец. Музыка его лица исключительно армянская. Я влюбляюсь в него, как в свою надежду.
С Норайром разговаривает моя дочь. У них это лучше получается, они ближе по возрасту.
Иногда я влезаю с вопросами. Норайр вежливо отвечает – кавказское уважение к старшим.
Мои вопросы - «Когда?» и «Сколько?».
Норайр отвечает: «Завтра», «Нисколько». Денег с меня не возьмут. Никаких. Ни копейки.
Я догадываюсь: это зрительская благодарность за «Джентльменов удачи». Фильм постоянно повторяют по телевизору. Он оказался живучий, как вирус.

На другой день утром была проведена операция по замене тазобедренного сустава. Поставили американский эндопротез высшего качества. Существуют наши, русские эндопротезы под названием «Сиваш».
Такой «Сиваш» ставили Сергею Владимировичу Михалкову после автомобильной аварии. Он с ним ходил какое-то время, потом ему заменили на немецкий. Значит, немецкие протезы лучше наших, как и машины.
После операции мой муж встал на другой день. Как посол в Корее. Но мой муж не посол и, когда разговаривает, смотрит в глаза.
Вся эта история со счастливым концом произошла не в Швейцарии, а в Москве.
Я велела дочери встретиться с Норайром и вручить гонорар. Деньги – эквивалент благодарности.
Она поехала в больницу. Норайр конверт не взял. Тогда моя дочь сунула конверт ему в карман и принялась убегать.
Норайр догнал её уже на улице, стал возвращать конверт в её сумку. Дело дошло до драки. Прохожие оборачивались. Что происходит? Молодой врач в белом халате и элегантная молодая женщина широко машут руками с напряжёнными, почти зверскими лицами.
Норайр победил. Деньги остались в сумке дочери, а Норайр скрылся в больнице и растворился в больничных коридорах. Точка.
Мне рассказали такую историю: приехала японская делегация, им показали наш 2-й часовой завод. Японцы смотрели, вежливо улыбались, качали головами.
Директор часового завода спросил: «Мы сильно от вас отстали?»
Японцы вежливо ответили: «Навсегда».
Не знаю, как с часами, но с медициной – большой прогресс. И наши некоторые больницы не хуже швейцарской клиники: те же белые палаты, те же золотые руки, тот же результат. Не знаю, как насчёт музыки Вивальди, но наркоз тот же самый, спинальный. И никто не пылесосит твой кошелёк. И Норайр не хуже Верли. Он делает по четыре операции в день, и всякий раз «бьен алле».
Больше не надо ехать за границу, вылечат и здесь. У себя дома. Не надо отправляться в чужие края, в чужой язык, где тебя не понимают и с энтузиазмом залезают в твой карман.
Какое счастье, когда можно рассчитывать на свою страну. Какой покой…
Моя страна – это Норайр Захарян, Георгий Голухов, адвокат Кучерена, клиника Бакулева, моё издательство. Список можно продолжить: Михаил Жванецкий, Эрнст Неизвестный, Юрий Норштейн и ещё многие, многие…

Похожие публикации