Я – о насекомых. О многочисленнейшем классе живых существ на земле. О вездесущейшем. Вот, оторвите глаза от страницы: ведь кто-нибудь из них, крошечных, прямо сейчас проползает-пролетает перед вашими глазами?
Я отрываю глаза от экрана – и вижу божью коровку. Их в этом году небывало много.
Что Бог хочет этим сказать?
Парус сарафана
в море васильков,
солнечная ванна
с пеной облаков,
рекогносцировка
изумрудных мух,
божия коровка
и её пастух.
Пастух – я. И пастор. Мне пять лет. Я не люблю играть в куклы. Другое дело – божьи коровки.
Папиросная коробка –дом.
Машина – коробок.
Едем, божия коровка,заждался тебя бычок.
В огороде за сараем
в баночке из-под сардин
свадьбу скромную сыграем.
Колорадских пригласим.
Моим молодожёнам хорошо в баночке – божьи коровки знают толк в любви. У них – самый продолжительный любовный акт среди насекомых. Он длится до восьми часов.
Я люблю вас, божьи коровки. Вы красивые. Насекомые вообще ювелирно красивы. Это стало мне ясно в тот день, двадцать лет назад, когда мы решили привнести в наш убогий уют немного роскоши: покрасили золотой краской из баллончика помоечный буфетик на кухне нашей хрущёвки. И возликовали: получилось и правда роскошно.
И тут на грязно-белой стене над буфетиком появился Он. Золотой таракан. Он полз горделиво-медленно. Он знал, что великолепен. Что Фаберже отдыхает, что Левша нервно курит в сторонке. Мы любовались им с горькой улыбкой: он был живым символом нашей роскоши.
Как вас не любить, братцы-насекомые! Как не любить светлячков, превращающихся в светлячьи звёзды? Как не любить певчих кузнечиков, дающих звёздам голос, делающих слышимой музыку сфер?
Они такие безрассудные, певчие кузнечики: если их посадить на ствол дерева, они ползут вверх, только вверх, а слезть потом не могут, сидят на ветках, поют без умолку. Мы с братом в детстве превращали сосну, возвышавшуюся в центре нашего палаточного лагеря, в оркестр кузнечиков. Струнный. Он играл всю ночь – Генделя, Моцарта, Россини…
А как насчёт кровососущих?
Москва. Метро. Стою. Передо мной сидят парень и баба. Парень в наушниках, баба спит. А за их плечами по спинке сиденья ползёт крупная вошь. То к нему подползёт, то к ней: выбирает. Гражданский долг взывает: «Предупреди их!» «А как?» – стесняюсь я. Препираемся три прогона. Наконец – решение: «Чёрт с ним, с парнем. К тому же он почти лысый. А если она выберет бабу, тогда…» Она выбирает бабу.
И я бужу бабу следующим монологом: «Простите, что прерываю ваш сон так бесцеремонно. Но вам угрожает ужасная опасность. К вам устремляется вошь!» Баба смотрит на меня, на вошь, на меня, стряхивает её одним движением на пол и снова засыпает. А раздавить? А спасибо сказать?
Странно, но одним из самых пронзительных признаний в любви я обязана именно вшам. Их принесла из детсада Наташа. И наградила ими меня. Мы не сразу поняли, в чём дело. Ясность внесла бабушка Роза – уж она-то, ровесница советской власти, знала что к чему. Развели керосин, вымыли головы.
Бабушка села в кресло, я устроилась у её ног. Бабушка принялась выбирать гнид из моих длинных волос. Выбирала, выбирала – и вдруг сказала, и голос её звенел от безбрежной нежности: «Верочка моя родная, дай я поцелую тебя в твои гнидочки!» И поцеловала. И любовней этого поцелуя не было поцелуев в моей долгой жизни.
Автор: Вера Павлова
