Екатерина Маркова – о Леониде Филатове и сбывшейся судьбе
Он уже был абсолютной звездой кино и театра, когда мы столкнулись на проходной «Мосфильма». Кинулись обниматься, целоваться, приговаривая, что за жизнь такая, что в одном городе можно годами не встречаться, что раскидало всех однокурсников кого куда, но ведь московские-то, мы то есть, могли бы и почаще общаться, а вот только так и видимся − по случаю. Плюхнулись на скамейку возле проходной, хотя оба признались в том, что опаздываем безбожно... И просидели час с лишним, забыв обо всём на свете. Перебивая друг друга, вспоминали нашу Щуку и бесшабашную студенческую жизнь.
− Нет, ну теперь-то ты вон какой стал! − Я с удовольствием оглядела его голубой джинсовый костюм и роскошные фирменные кроссовки.
− Ну да, хочешь сказать, что тогда, в те времена я был...
Я согласно закивала. Вот именно, в те времена теперешняя звезда Лёня Филатов был... Я взглянула на смеющегося Лёньку и произнесла:
− Да, Лёнечка, «был» − это ещё мягко выражаясь… совсем задрипанным.
И действительно, вечно с немытой, патлатой головой, в неухоженных, не чищенных со дня их рождения, стоптанных ботинках, худющий, всегда голодный, прикуривающий одну сигарету от другой... Вспомнила, как главная наша кормилица тётя Лена в студенческой столовке, просматривая списки должников, сказала мне строго:
− Филатову передай, что больше ничего из еды не получит. Задолжал, наверное, месяца за два.
Я быстро просмотрела содержимое своего кошелька и шёпотом попросила:
− Тёть Лен, я вам сейчас за него отдам денежки, только вы Лёньке не говорите. Или скажите, что кто-то заплатил, а кто − вы и не помните.
– А ты откуда такая богатая? − неодобрительно зашипела тётя Лена. А потом добавила: − А-а… Ну да, ты же писательская дочка. Как же, как же…
− Совсем не это, − обиделась я, − просто я повышенную стипендию получаю за то, что пятёрочница.
− Ну ладно. Сейчас посчитаю, пятёрочница. Думаешь, мне его не жалко? Зелёный аж от голода да недосыпу. Да смолит ещё, как бешеный. Да песни с Качаном в общаге, говорят, сочиняют ночи напролёт.
А потом... Мы репетировали дипломный спектакль «Снежная королева». Третий акт. Я играла Герду, Филатов − одного из разбойников из свиты Атаманши. Режиссёр-педагог спектакля Альберт Григорьевич Буров придумал очень болезненную для меня мизансцену. Разбойники обкручивали вокруг моей талии грубую длинную верёвку и с двух сторон тащили в разные стороны.
Лёнька и ещё двое разбойников стояли за моей спиной и по заданию режиссёра радостно ржали − для них эта пытка была милым развлечением. Когда первый раз меня потянули верёвкой с двух сторон, я заорала от боли. Верёвка вонзалась в позвоночник, и терпеть было невозможно. Но режиссёру эта идея нравилась, а я терпела − чем только не пожертвуешь ради искусства. Сказал ведь великий Станиславский: «Священнодействуй или убирайся вон».
Когда проходили сцену второй раз и меня потянули в разные стороны, я вдруг почувствовала, как чья-то мягкая ладошка втиснулась между моими позвонками и верёвкой. Я оглянулась и увидела улыбающегося Филатова.
− Уже не так больно? − прошептал он. – Закрепили.
Так и повелось. Я, конечно, всё равно орала от боли, но Лёнькина ладошка не только мне помогала, но и моей Герде − почувствовать надежду на спасение, понять, что даже среди разбойников живёт милосердие.
Но после моего «выступления» в столовке, когда мы играли спектакль, я орала уже от настоящей нестерпимой боли. Лёнькина ладошка отказала мне в помощи. Улучив момент, прямо на сцене я поймала его насупленный взгляд и глазами спросила: «Почему?» Он отвёл глаза, но за кулисами прошептал мне на ухо: «В благотворительности не нуждаюсь. Я всё-таки мужик, хоть и нищий. Если бы счёл нужным, сам попросил бы взаймы. А так...» Я горячо зашептала в ответ: «Дурак! Станешь знаменитым − вернёшь. А то, что станешь, − факт». Я обняла его за худющую шею: «Прости, ради бога, если обидела. Мне так нужна твоя ладошка...»
Лёнька засмеялся, опрокинувшись в воспоминания о столовском списке должников и спасительной ладошке, и демонстративно полез в карман за бумажником.
− Пожалуйста, в валюте, − заметила я и тут же, задохнувшись от смеха, простонала…
− Лёнь, а помнишь?.. Альфред Мюллер, Антонио… Как его?.. Не Спагетти, но что-то похожее... Хулио дэль Фуэнто...
− Антонио Тинаретти, − припомнил Лёня, и снова мы вернулись в нашу Щуку на второй год обучения, когда нам полагалось сделать к экзамену по мастерству актёра самостоятельные отрывки. Можно было выбирать любую драматургию, любого автора, какую угодно прозу. Мы с Сашей Кайдановским делали «Иванова» Чехова. Яник Арлазоров предложил мне сыграть «Трень-брень» Радия Погодина. А моя подруга Ира Короткова репетировала с Филатовым отрывок из пьесы Альфреда Мюллера.
Мы совсем не знали этого автора, но Лёня оказался просто неисчерпаемым источником находок в зарубежной драматургии и щедро делился пьесами с нашими сокурсниками. На экзамене кафедра по мастерству актёра была просто ошарашена изобилием новых имён в немецкой, итальянской, испанской драматургии. Наши педагоги поражались появлению новых интереснейших авторов и были весьма удручены тем, что никогда не слышали о них ранее.
Но... воистину всё тайное рано или поздно становится явным. И раскрытая тайна явила уникального драматурга, владеющего многими языками и потому создавшего пьесы на немецком, испанском, итальянском, португальском... Имя его было Леонид Филатов. Тогда же в «Комсомольской правде» было напечатано его стихотворение. Мы скупили, наверное, весь тираж газеты... потому что очень этим гордились.
И вот тогда, глядя на уплывающую в облаке табачного дыма его смеющуюся физиономию, я думала о том, как же одарён наш Лёнька. А он уже делился своими планами начать снимать на телевидении передачи, посвящённые ушедшим из жизни актёрам, режиссёрам и вообще людям искусства.
− Вот только как назвать, ещё не решил, − задумчиво произнёс он. − Давай подключайся − может, всплывёт какое-нибудь название?
Где-то через неделю он позвонил мне и радостно сообщил, что, на его взгляд, нашлось хорошее название. «Чтобы помнили...» Он тогда уже работал в «Современнике», пригласил послушать его пьесу про Федота-стрельца...
А потом, спустя несколько лет, мы столкнулись в аэропорту Шереметьево. Я куда-то улетала, он тоже летел на съёмки. Снова обнимались, целовались, сетовали, что жизнь заматывает и повидаться как следует не даёт... Его провожала жена − очаровательная Нина Шацкая. К тому времени они давно были вместе, но Лёнька смотрел на неё такими влюблёнными, сияющими глазами, что можно было подумать − вот только-только познакомились и он никак наглядеться не может и расстаться хоть и совсем ненадолго никак не получается.
− Ну ты даёшь! − заметила я, когда мы оказались по другую сторону от паспортного контроля. − Влюблён, как гимназист!
Лёнька согласно закивал, и на лице опять возникла та блаженная улыбка, которая поразила меня при его расставании с Ниной.
Он тогда уже был сильно болен. Я знала про это. Когда он, извинившись, убежал покурить и вернулся бледный и подкашливающий, я укоризненно покачала головой. Он понимающе улыбнулся и нехотя проговорил:
− Да знаю, знаю... С другой стороны, всё это уже неважно...
У меня болезненно сжалось сердце, а Лёня усадил меня в кресло, сам сел рядом и заговорил. Я слушала его и поражалась. Он был мудр, как седовласый старец. Он говорил о больном и тревожном с такой глубиной и выстраданным покоем, с таким глобальным пониманием жизни и снисходительной добротой ко всему сущему, что я невольно подумала: сейчас со мной рядом уже как бы третье воплощение Лёни Филатова.
Первый явил себя бесшабашным, голодным, нищим, неприбранным и безмерно одарённым студентом Щуки, второй − знаменитым актёром Театра на Таганке, любимым киногероем и автором популярных пьес, поэм, песен. И вот оно − его третье явление... Как оказалось, последнее… Явление человека, выросшего в полный рост, человека сбывшейся души, как у мудрого и прозорливого старца. Он словно вступил в новое отношение с миром: рядом с ним прежде казавшееся значительным оборачивалось мелким, не выдерживая сравнения.
После его ухода сошло на нет его любимое детище − грандиозный телепроект «Чтобы помнили...». Это несправедливо!
